Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2

от пота волосы в свете, проникавшем через цветные оконные стёкла, отливали медью, как старинная позолота. В его глазах, слишком блестящих, чтобы быть выразительными, казалось, постоянно отражалась борьба между доверием к жизни и отчаянием.

— Мне столько надо было тебе сказать, — небрежно заметил он. — Ведь вчера вечером ты так рано ушёл из «Локаля»…

— Я устал… Все вертятся по кругу, повторяют одно и то же…

— Да… Впрочем, дискуссия в конце концов стала по-настоящему интересной, друг… Я жалел, что тебя не было. Пилот всё-таки нашёл, что ответить Буассони. О, всего лишь несколько слов; но такие слова, от которых — как это у вас говорится? — прямо в дрожь бросает!

Его тон выдавал глухую антипатию. Жак не раз замечал своеобразное восхищение, смешанное с ненавистью, которое англичанин проявлял по отношению к Мейнестрелю — Пилоту, как его называли. Он никогда не говорил об этом с художником. Сам Жак был глубоко привязан к Мейнестрелю; не только любил его как друга, но и почитал как учителя.

Жак порывисто обернулся:

— Какие слова? Что он сказал?

Патерсон ответил не сразу. Он разглядывал потолок и странно улыбался.

— Это было в конце спора, неожиданно… Многие, как и ты, уже ушли… Он предоставил Буассони говорить, а сам, знаешь, делал вид, что не слушает… Вдруг он наклонился к Альфреде, которая, как всегда, сидела у его ног, и сказал очень быстро, ни на кого не глядя… Постой, сейчас вспомню… Он сказал примерно так: «Ницше упразднил понятие Бога. На его место он поставил понятие Человека. Но этого ещё мало, это лишь первый этап. Атеизм должен теперь пойти значительно дальше: он должен упразднить также и понятие Человека».

— Ну и что же? — сказал Жак, слегка пожимая плечами.

— Постой… Тогда Буассони спросил: «Чтобы заменить его — чем?» Пилот улыбнулся, знаешь, по-своему, страшной улыбкой… и объявил очень громко: «Ничем!»

Жак, в свою очередь, улыбнулся, чтобы уклониться от ответа. Ему было жарко, он устал позировать, он спешил вернуться к своей работе; а главное — у него не было никакого желания вступать в метафизические прения с этим добряком Патерсоном. Перестав улыбаться, он сказал только:

— У него благородная душа, Пат, это неоспоримо!

Англичанин приподнялся на локте и посмотрел Жаку в лицо.

— «Ничем!» Да, ведь это… absolutely monstrous!… Don't you think so?^[2]

И так как Жак молчал, он снова опустился на матрас.

— Друг, какая жизнь была у Пилота? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Чтобы дойти до такого… такого опустошения, какими ужасными дорогами надо было ему пройти, каким отравленным воздухом дышать?… Скажи мне, Тибо, — продолжал он почти тотчас же, не меняя тона, но вновь повернувшись лицом к Жаку, — я давно хотел спросить у тебя кое-что; ведь ты хорошо знаешь их обоих. Как ты думаешь, счастлива Альфреда со своим Пилотом?

Жак обнаружил, что никогда не задавался таким вопросом. Но, пожалуй, его нельзя было счесть таким уж неосновательным. Однако это был слишком деликатный вопрос, чтобы отвечать на него с ходу, и смутная интуиция подсказывала Жаку, что в разговоре с англичанином лучше не затрагивать эту тему. Он кончил завязывать галстук и сделал осторожно-уклончивое движение плечами.

Впрочем, Патерсон, по-видимому, не обиделся его молчанием. Он снова растянулся на постели и спросил:

— Будешь сегодня вечером на докладе Жанота?

Жак воспользовался случаем переменить тему:

— Не уверен… Мне надо сначала закончить работу для «Маяка»… Если успею, приду в «Локаль» часам к шести. — Он надел шляпу. — Итак, быть может, до вечера, Пат!

— Ты мне не ответил насчёт Альфреды, — сказал Патерсон, приподнимаясь на своём ложе.

Жак уже открыл дверь. Он обернулся.

— Не знаю, — уронил он после неуловимого колебания. — А почему бы ей не быть счастливой?

II

Было уже больше половины второго. Женева приступала к позднему воскресному завтраку. Солнце освещало площадь Бурдю-Фур прямыми лучами, и тени сузились до лиловатой каймы у подножий домов.

Жак наискось пересёк пустынную площадь. Одно лишь журчание фонтана нарушало тишину. Жак шёл быстро, опустив голову, солнце жгло ему затылок, а сверкающий асфальт слепил глаза. Хотя он и не слишком опасался жары женевского лета — этой белой и голубой жары, неумолимой и здоровой, которая никогда не бывала мягкой, но редко бывала засушливой, — он был приятно удивлён, найдя немного тени около магазинов, расположенных вдоль узкой улицы Фонтана.

Он думал о своей --">