Александр Сергеевич Донских - Родовая земля

— не меряно, — говорил смуглый, с хитрыми раскосыми глазами сибиряк унылому, задумчивому Василию. — Приволок на поле колесянку, впряг лошадок и — ого-го: захватываю столько десятин, на сколько силов хватат! Вспахал — всё, моё, братцы! А покоса? Лесных и залежных — бери не хочу, но и стоящими пойменными, луговыми народ не обижен: мир делит их между едоками по справедливости.

— Что же, и бедноты нету у вас? — недоверчиво спросил Василий.

— Как же, служивый, нету! — усмехнулся сибиряк. — Любишь на печи подольше поспать — люби и лапу пососать! — загоготал он, похлопав Василия по худой спине.

Въедливо допытывал Охотников развеселого гвардейца о Сибири. Хотелось зажить по-человечески, сплести семейное гнездо.

Григория у родственницы он не застал — парня попрекали за скудный кусок хлеба, недолюбливали за вспыльчивый, независимый норов, нещадно секли, требовали работать за десятерых, и он сбежал, обосновался в подпасках в родной деревне, жил в шалаше, недоедал, дожидался отца. Василий застал сына отощавшим, но крепким парнем с твёрдым взглядом глубоких угрюмых глаз.

— Не согнулся? Молодец.

Василий купил по бросовой цене старую, но ещё дюжую лошадку, сбрую, телегу, получил в управе разрешение на переселение в Сибирь, а также выхлопотал небольшое денежное вспомоществование у государства. Переселенческих семей собралось около сотни, более трёхсот пятидесяти душ, и это была большей частью обезземелевшая, отчаявшаяся беднота, которая продала избу, скот и теперь имела только лошадь, повозку, кое-что из скарба и нетерпеливое желание лучшей доли. До благодатного места водворения добирались целое лето, некоторые до середины октября, преодолевая в день по тридцать — сорок изматывающих вёрст, останавливаясь для ночлега в поле, в лесу, дивясь диковатой чужой природе, присматриваясь к старожилам, их крепким бревенчатым строениям, высоким заплотам, возделанным огородам, лугам и пашням. Уже за Тюменью переселенцы стали проситься на постоянное жительство в деревни, но не все старожильческие общества хотели принимать новичков, порой опасаясь стеснения в пользовании земельными угодьями. Но случалось, что и так отвечали:

— Вы, россияки, ненадёжный народ, шаткий. Мороки с вами много быват. Ступайте дальше — где, поди, и примут.

— Какие ещё россияки? — сердито отозвался Василий. — Все мы русские, православные. Али вы себя уже русскими не почитаете?

— Мы сибиряки, — ответили ему.

— Ишь ты!

В одной деревне Василий с сыном хотел осесть, в другой, но везде мир назначал довольно высокую сумму за покупку приёмного приговора. Многие переселенцы вынуждены были водвориться рядом со старожильческими деревнями, основать новые; другим больше повезло — заключали-таки с ними приёмные приговоры, определяли на первое время на квартиру, выделяли в пользование пятнадцать и выше десятин всех угодий на душу мужского пола, помогали с инвентарём. Это были счастливцы, которые и не чаяли столь удачно устроить свою жизнь.

Надвигалась осень, по ночам случались заморозки, понужали холодные дожди, дорогу вусмерть развезло. Лошадь Охотниковых пала ещё под Тыретью. Кое-как добрались до Усолья. У Василия от жестокой простуды открылась в лёгком рана. Из переселенцев оставалось всего двадцать три семьи, и они хотели непременно добраться до пограничных с Китаем земель, потому что там их ожидала хорошая ссуда правительства, которое поощряло заселение Амурской и Приморской областей, подмогало переселенцам не только деньжонками, но и скотом, инвентарём, строительным материалом.

Холодным туманным утром начала октября тронулись в путь к байкальской переправе. Василий уже не мог идти, и его приютил на своей подводе старый кузнец; он шепнул Григорию:

— Плох твой батька. Чую, на Байкале схороним.

Но не отъехали от Усолья и тридцати пяти вёрст, как Василий, всё крепившийся, стал помирать. Его мутные красные глаза подзакатились, а исчернённым смертью, перекошенным ртом он пытался что-то сказать сыну. Из-за серых, порубленных ветром туч выглянуло жданное, но уже не греющее солнце, густо и широко осветило ангарскую пойменную долину, нахмуренные сопки правого берега Ангары. Василий попросил, чтобы сын приподнял его голову. Кузнец остановил повозку, тихо, душевно выговорил:

— Благодать, братцы. Божья благодать, и только.

Василий угасающими глазами смотрел на Ангару и серебристо освещённую лесистую --">