Юрий Павлович Плашевский - Ксения

сдвинутых в сторону алых занавесок виднелось ее прелестное лицо в обрамлении черных волос. Большой квадратный вырез зеленого бархатного платья открывал нежную белую грудь.

Впереди и позади носилок шли четверо скороходов в лимонных камзолах с вышитым на правом плече черным трилистником. Головы молодых людей были украшены желтыми шапочками с изумрудными перьями. Они несли двух соколов и попугая.

По знаку дамы носилки остановились.

— Благословите меня, святой отец, — сказала она монаху.

Тот нахмурился, однако направился к даме немедля. Носильщики опустили носилки на белые плиты террасы.

— Я весь внимание, прекрасная Виола.

— Я хочу, чтобы вы, падре, благословили меня. И, кроме того, мне хочется получше рассмотреть вашего юного собеседника. Скажите ему, что я не кусаюсь и что молодые люди в моем доме становятся более ловкими и обходительными. Это делает их приятными и умными кавалерами и благородном кругу. Не так ли, падре?

Тут она улыбнулась монаху, который с готовностью благословил ее. Однако почти все сказанное ею было обращено к Томазо, который, словно окаменев, не отрываясь смотрел на нее.

— Подойдите сюда, милый юноша, — продолжала она, — и скажите хотя бы слово. Мне хочется услышать, какой у вас голос.

Томазо медленно подошел к носилкам, не отрывая взгляда от лица красавицы. Виола протянула ему руку. Он схватил ее и жадно поцеловал. Виола усмехнулась:

— О, я вижу, мальчик не может вымолвить ни словечка, но чувства рвутся из него сами.

Томазо, по-прежнему ничего не говоря, смотрел на нее.

— Ну, ну, не так серьезно, — тихо сказала Виола и белой рукой потрепала его по щеке. — Если вы захотите увидеть меня, то на неаполитанской дороге вам укажут мою виллу.

Тут же по ее знаку носилки были вновь подняты, вся процессия направилась в ворота монастыря, где и исчезла.

— Кто это? — спросил Томазо.

Монах хмуро посмотрел на него.

— Это Виола, племянница кардинала.

— Племянница его преосвященства?

— Да.

Монах усмехнулся.

— Томазо, — он пристально посмотрел на юношу, — ты должен быть свободен, потому что небо ждет от тебя подвига.

— Я верный сын церкви, падре.

— Ты сын человека, Томазо. Женщина родила тебя в муках, и женщина передала тебе все страсти и желания, которые волнуют сынов человеческих. И они просыпаются сейчас в тебе и тусклым дымом страстей одевают мысль твою. Мысль же не тебе принадлежит, но вере. И она должна быть ясна, твоя мысль, чтобы ничто не туманило ее. А освободиться от желаний можно, лишь утолив их.

Томазо странно смотрел на монаха, слушая его речь.

— Вы ошибаетесь, падре, — тихо сказал он. — Не о племяннице кардинала думаю я сейчас. Но о грозе, идущей с востока, и о той девушке из далекого города русов, о которой поведал нам флорентиец Джованни. Интересно было бы узнать, как ее зовут?

Монах поджал губы.

— Ты мечтатель, Томазо, — сказал он. — Ты мечтатель, и разум твой все еще как норовистый и необъезженный конь. Впрочем, время утренней прогулки нашей истекло. После трапезы нам надлежит уединиться для работы в монастырской библиотеке.

* * *

А великий город русов, о котором помянуто было несколько раз в рассудительных, философических и забавных словах во время тех декабрьских бесед на террасе монастыря у Абруццских гор, горел уже много дней и ночей.

Едкая гарь стлалась по улицам. С неба падал снег и смешивался с клубами дыма, и от этого свет нового дня, встававшего над городом, казался каким-то необычным и все выглядело диким и жестоким.

Плотное кольцо осады окружало город. Скрипели татарские телеги, ревели верблюды, ржали кони. Там и сям во множестве пылали костры.

Еще стояли на высоком валу Ярославова города могучие стены. Но супротив ворот работали без передыху стенобитные машины татар, круша камень, дерево, железо, землю, и уже пробиты были Лядские ворота. Спешенные татары кинулись было в пролом, но наткнулись на новую стену из бревен, которую в страшной спешке успели возвести русы позади ворот. Сеча закипела с новой силой.

И непрестанно со свистом неслись через стены камни, которые бросались в осажденных особыми метательными орудиями. И так тяжелы были иные камни, что четверо татар с трудом подымали их. И еще стреляли зажженными глиняными горшками с земляным маслом. Чертя в воздухе красный и черный след, летели они над --">