Александр Дмитриевич Андреев , Анатолий Борисович Мариенгоф - Есенин

не ощущал, ноги и руки горели, лицо, мокрое от растаявшего снега, пылало...

За спиной фыркнуло, его головы мягко коснулась лошадиная морда. Он сошёл с дороги и сразу провалился почти по пояс. Сзади шла подвода, за ней вторая, третья — целый обоз. Порожняком. Сани с подсанками. Вымахнув из сугроба, Есенин цепко ухватился за подсанки. Повалился на бок, поехал, улыбаясь, довольный своей ловкостью.

В санях сидели двое, замурованные в тулупы со стоячими воротниками, — будто окаменели. Один из них неуклюже повернулся к Есенину. Опрокинувшись, достал непрошеного седока кнутом.

   — Слазь!

Удар кнута пришёлся по плечу не больно. Есенин соскочил с подсанок. А сзади опять нависла лошадиная морда.

Второй мужик тяжело выбрался из саней, приблизил к Есенину бородатое лицо.

   — Садись ко мне, — сказал он. — Ну его к лешему, чумового! Стой, Касатка!

Лошадь остановилась, уши и грива её были обмётаны инеем. Забравшись в сани, мужик вгляделся в Есенина, покачал головой.

   — Тебе, парень, так и замёрзнуть недолго, — заметил он, — Не больно разумен, видать: пустился в лёгкой одежонке да в щиблетах. В такую непогодь. Ай-аяй!.. Суй ноги под тулуп.

   — Мне не холодно, — отозвался Есенин.

   — Сейчас не холодно, версту проедешь — узнаешь, как не холодно. Суй! Вот так... Куда путь держишь?

   — В Константиново.

   — Зачем понесло-то тебя в буран?

   — Домой.

   — Случилось что?

   — Нет, — сказал Есенин. — Бабушку хочу повидать!

Мужик опять покачал головой.

   — Ишь ты! Любишь, видать, бабушку-то?

   — Люблю.

   — Время больно плохое выбрал.

   — Когда вышел, солнышко светило!

Лошадь монотонно трусила, не отставая от идущих впереди саней. Ветер не стихал. Он напирал, заходя то с одной, то с другой стороны. Перед глазами во мгле темнел круп лошади, мелькали ноги, перебирающие белые шаги. Ехали молча.

Вечерело. Сколько вёрст проехали и где находились, Есенин не знал. Мужик толкнул его локтем.

   — Может, доедешь с нами до нашего села? А завтра пурга уляжется, пойдёшь домой.

   — Ничего! Доберусь!

   — Ну, гляди. А то ведь я могу и не отпустить тебя.

Есенин рассмеялся.

   — А я вырвусь и убегу!

   — Дурья твоя голова! Заплутаешься ведь!

   — Не заплутаюсь.

   — Тогда сходи здесь. Нам прямо, а ты забирай правее! — Мужик махнул рукавицей во тьму, попридержал лошадь и вывалился из саней. — Вот вешка стоит, видишь?

   — Вижу. — Перед ним был длинный шест с привязанным пучком соломы. Есенин дотронулся до него рукой.

   — Так вот и ступай — от вехи к вехе. Шарь ногами колею, её не везде занесло. Ничего, добредёшь, тут уж недалеко.

Есенин остался один в диком поле и как бы вдруг ослеп — метель накрепко завязала ему глаза. В первый момент он пожалел, что расстался с добрым мужиком, с его санями и тёплым тулупом. Но обоз смутными тенями проплыл мимо, пропал...

Есенин потоптался на месте, держась за веху, потом шагнул во мглу. Побрёл. Колея была чистая и твёрдая — снег пересыпался через дорогу, не задерживаясь. Лишь кое-где вставали поперёк невысокие косые наносы. Есенин повеселел: если и дальше будет такой же путь, то до села ноги донесут быстро.

Захотелось есть. Вспомнил о сторожихином ломте хлеба. Торопливо вынул его, откусил — холодный, чуть тронутый морозом... Стало жарко, спина повлажнела от пота, голова горела, и, чтобы остудить её, он стащил шапку. В волосы тотчас набилась ледяная крупа. Перед глазами вдруг возникли цветные круги — красные, зелёные, жёлтые. Сходились, наплывая один на другой, переплетаясь, и исчезали. Потом опять колебались. Он шёл, проталкиваясь сквозь вьюгу.

Ветер донёс, будто протяжные вздохи, глухие удары колокола. Они то усиливались, то, отнесённые в другую сторону, затихали совсем. Есенин улыбнулся закоченевшими губами — о нём и о тех, кто, как он, попал в белый плен, тревожились люди.

Дорога, должно быть, круто свернула, и путник увяз в сугробе. Попытался выбраться, но твёрдого наста под ногами не нащупал. Темнота как бы придавливала... Есенин понял, что сбился с дороги окончательно, и, теряя силы, лез по целине наугад. Стужи он не чувствовал.

Попался высокий нанос с острым хребтом, ноги увязли в рыхлом снегу, и Есенин сел, чтобы отдышаться. Веки утомлённо и липко смежились, метель как будто притихла — он на какую-то минуту впал в забытье. И сразу увидел сады в --">