Дмитрий Владимирович Щербинин - Заре навстречу

Кузьмич рассказывал, что враги начали водворять в городе свои порядки; грабят, рубят деревья, и, вроде бы, уже расстреляли кого-то из партийных работников и людей заподозренных в партизанщине.

И вот второй визит Иосифа Кузьмича.

Как только Витя увидел осунувшееся, напряжённое, и как будто даже потемневшее, словно бы выгоревшее изнутри лицо своего отца, так понял, что ждут их недобрые вести…

* * *

И всё же Витя был несказанно рад встрече с отцом, подошёл и крепко обнял его. Затем отстранился и, с обожанием вглядываясь в родное лицо, спросил:

— Ну, папа, как добрался?

Иосиф Кузьмич покачал головой и вымолвил устало:

— Плохо добрался. В Паньковке меня немцы задержали… Тут, впрочем, у меня к командиру вашему, Ивану Михайловичу, речь будет…

А командир отряда Иван Михайлович Яковенко уже и сам подошёл к ним, и крепко пожал руку Иосифа Кузьмича. Они уже хорошо друг друга знали, и долго во время первого визита Иосифа Кузьмича беседовали о войне, о международном положении, и о перспективах в дальнейшей жизни общества.

Разместились на двух мшистых, расположенных друг напротив друга брёвнах, в густой тени, от нескольких древних сосен. А поблизости мелодично звенел, выражая протест войне, родниковый ручеек, из которого партизаны брали себе воду.

Иосиф Кузьмич достал из кармана большую, но изящных форм трубку, которую держал при себе уже не один десяток лет. Наполнив её табаком, затянулся, и выпустив изо рта густое облако, произнёс:

— В Паньковке — большой отряд карателей. В основном — немцы, но есть среди них и наши предатели — полицаи. Вот из разговоров полицаев я и понял, что вся эта сила против вас, хлопчики, направляется. Крепко вы, видно, этих гадов припекли, и теперь уж они вас в покое не оставят. Это ж каратели…

Яковенко живо начал расспрашивать Иосифа Кузьмича: его интересовали все, даже, казалось бы, самые незначительные детали, которые заметил Иосиф Кузьмич.

Оказывается, привезли на специальной подводе миномёты, что было уже совсем скверно — могли начать обстрел Паньковского леса.

Иосиф Кузьмич рассказал и подробности своего недолгого ареста:

— Не знал, что в Панькове такая сила вражья. Не думал, что так придирчиво всех осматривают. Но вот подходят два фрица, а вместе с ними и наш дурень. Морда у него тупая, и видно, что доволен, и даже гордится чем-то. Идёт, пузо выпучил, а на пузе — автомат. Не иначе, хозяином всего мира себя почитает. И орёт голосом грубым, пропитым: «Эй, дед, куда прёшь?!». Я ж в его глаза бесстыжие смотрю, и отвечаю прямо: «На огород. Надо кое-что из овощей собрать, да внучку малому в город отнести». Ну и отпустили меня… Я ж действительно на огороды, которые на окраине хутора расположены, пробрался, и только там оглянулся — убедился, что никто за мной не следит; в балочку пробрался, и уж по ней, пригибаясь, до берега Донца дошёл. Там ещё раз оглянулся: не следит ли кто, ну и уж потом к вам переплыл…

Витя обратился к отцу со следующим вопросом:

— Ну а как сейчас у нас, в Ворошиловграде?

— Гестапо приехало, — поведал Иосиф Кузьмич. — Разместилось в здании НКВД, это у нас на Красной площади, и здание банка заняли. Тем, кто оружие не сдал, кто на регистрацию в полицейских участок не явился — сразу расстрелом грозят. Ну а ещё коммунистов да евреев выискивают; и уж понятно, какая участь таких людей ждёт…

— Ну а что же люди? — спросил Витя.

— А что ж люди, — вздохнул Иосиф Кузьмич. — Тут все по разному: кто в сарайчиках сидит, тоскует…

— Почему ж в сарайчиках? — поинтересовался Витя.

— Да потому, Витя, что у кого дома были получше, тех из них выгнали. Поселились там фрицы. Но хата Кудрявцевых, хоть и гостеприимна, хоть и просторна а, сам знаешь, не богата. Зашли туда, пошуровали, да и ушли… Ну, в общем, есть и такие Иуды, которые захватчикам рады, и уже успели пристроиться. В полицаю, знаете, живо набирают. Говорят, — от желающих отбоя нет, думают даже конкурс на эту должность устроить, и брать только по рекомендации…

— Даже и не верится, — мрачно проговорил Витя, и сжал кулаки.

* * *

Наступил вечер. И без того негромкие, всегда насторожённые разговоры партизан смолкли, а кое-кто, утомлённый дневными делами-волнениями уже и заснул.

И Паньковский лес замер: теперь не пели птицы, не кричали звери — казалось, что и сама природа дала партизанам возможность хорошенько выспаться.

Михаил Третьякевич ушёл в шалаш --">