Аркадий Алексеевич Кузьмин - Свет мой Том I

что, видать, это у ней на роду было написано заранее — она как чувствовала свою скорую смерть — и спешила погулять. Короткий век у ней. И Рудольф с искренностью говорил, что ему очень жаль эту русскую девушку; жаль, что его не было здесь: он бы вылечил ее. У нее ведь кость, говорил он, не была затронута осколком. А поскольку он клал бы сюда регулярно тампоны с целительной мазью, постольку и затянулась бы рана у нее. Не повезло.

Софья Петровна вначале много плакала по дочери и внуку. И вдруг ей приснился сон-откровение. Принесла она Симе целый подол зеленого гороха и говорит: — «Возьми, дочушка, — я это принесла тебе.» А та сердито отвечает ей: «- Не нужен мне твой горох! Это твои слезы. Они — вот мне!.. Перестань плакать наконец! Я вся в воде лежу — мокрая от них.» И тогда Софья Петровна перестала плакать. И умершая дочь перестала ей сниться.

XXXVI

Был осенний день прозрачный. Паутинка в воздухе, блестя, летела. И в вишеннике, у пруда, позади обживаемой теперь землянки, Антон и Саша задымили костром: они, набросав в него немецкие пули, выплавляли из них свинец: на нем солдатки гадали о своих суженых и сыновьях. Для чего вновь расплавленный свинец выливали в воду. И уж по сгусткам его — как образовалась форма — пытались сфантазировать о том, живы ли их защитники. Антон недосмотрел: неуемный Саша пасовал в жар и сколько-то трассирующих пуль — и вот те зажигали косо из огня таким огненным веером, что братья в испуге откинулись на дерн пластом… Было же подумали, что их обстреляли немцы…

Ну, переждали они этот полминутный фейерверк… И еще малость…

Да их слух уж уловил и то, как знакомо им, ребяткам, пукнуло там, на севере, на фронте, — звук, означавший орудийный выстрел. Очень скоро снаряд слышно перелетел через них и бухнул где-то в низинке. За ним же и второй разорвался с грохотом тоже в сторонке. Ну, а третий уж не зашелестел в полете… Зато что-то мошнейшим толчком разом лопнуло у них за спиной, заставив их вжаться в землю… И зашлепались, доставая и их, с почерневшей высоты взметнувшиеся роем черные комья. Затем откуда-то из-за землянки донесся детский плач. Он болью пронзил сознание Антона: ведь сестренки играли там, на последнем солнышке!

— Ну, мы — идиоты! — Антон понял, что это точно стреляли по дымливому костру. — Надо же!.. — И, вскочив на ноги, тотчас же побежал на плач. А подбежав к стоящим Танечке и Верочке, с облегчением узнал, что, к счастью, их только оглушило и задело падавшей трухой. А заплакали они оттого, что очень испугались от невероятной близости черного взрыва.

Ничего себе!

Снаряд вырыл отменных размеров воронку (что бомба упала) на том месте, где еще не давно стоял отцовский двор, в очень мягком перегное; на еще дымящимся дне ее блестели острыми краями развороченные рваные снарядные осколки, тяжелые и еще обжигающе горячие (ребята, спустившись тут же в нее, конечно же, потрогали их ради интереса). Всем все же очень повезло: края глубокой-то воронки задержали разброс осколков и комьев земли…

Сюда с любопытством подошли немцы-окопники во френчах — из ближайших, сложенных в каких-то десятках отсюда шагах, блиндажей. И один неулыбчивый камрад, поглядев на воронку, с серьезным видом сказал местным женщинам-соседям, что это — очень плохой русский снаряд: мало осколков, все большие. Потому, мол, он и не убил никого. И при этом немец жестом показал на детей. Женщины заойкали.

Антон, понимавший, верно, иначе отвратительность войны, призадумался над последствием опасного дымления костра, лишь сбившего с толку наших фронтовых артиллеристов.

--">