Борис Евгеньевич Тумасов - На рубежах южных

в руках мерлушковую шапку, перешедшую ему от отца.

— К вам, Степан Матвеевич, — сказал он.

Баляба недоуменно глядел на Федора.

— Н чего ты, Федька, так вырядился? — удивился он.

— К вам, Степан Матвеевич, — повторил Дикун.

— Ко мне, стало быть? — Атаман прищурил маленькие глазки. — Ну, тогда кажи.

— Не знаю, как и речь держать…

— А ты садись да кажи, не бойсь…

Дикун присел на край скамьи, положил рядом шапку.

— Я, Степан Матвеевич, хочу вам сказать, по сердцу мне Анна.

Брови атамана сошлись к переносице. Но он сдержал себя, притушил свой злобный взгляд и тихо, словно раздумывая, проговорил:

— Хм… Стало быть, по сердцу? А может, и сватов зашлёшь? Ну, так слухай, — И снова набив трубку, Баляба медленно продолжал: — Слухай, Федька, что я тебе расскажу! Да… Был у меня смолоду жеребец, добрый конь. Раз на крещение выехал я на Ордань. Санки кованые, жеребец бежит, танцует, по льду подковками цокотит. — Степан Матвеевич закрыл глаза, будто вспоминая, потом, открыв, продолжал: — Да, смотрю, Евдокия, жинка моя теперешняя, стоит, а с ней Марья, подружка её. Я жеребца: тпру–у! «Садись, — кажу, — Евдокия, покатаю». А она, стало быть, ломается. «Я одна не хочу, я с Марьей». Да. Подождал, пока Евдокия села. А Марья ногу одну на санки поставила, другой ещё на льду стоит, тут я как стебнул жеребца. Он, стало быть, и рванул, а Марья брык на лёд и ноги задрала…

Баляба мелко засмеялся. Неожиданно оборвав смех, серьёзно сказал:

— Так вот, Федор, не лезь, как та Марья, в чужие санки. — И видя, что Дикун вскочил со скамейки и стоит перед ним, прикрикнул: — Геть, голодранец, покуда я тебя кнутом не отженил! Хозяйства моего захотел!

Федор ответил глухим голосом:

— Не милости просить я до вас приходил. И не хозяйство мне ваше нужно, хай оно вам. Батько мой жил без него, и я проживу. — И, хлопнув дверью, вышел.

Весь остаток дня Степан Матвеевич ходил хмурый. За ужином сказал дочери:

— Ты слухай меня, Анна. Чтоб и в думке у тебя Федьки не было! Неровня он тебе, наймитом был, наймитом и сдохнет. Чуешь?

Анна уронила ложку, расплакалась.

— Ну чего, овца бесхвостая, нюни распустила? Ты меня слухай. А будешь ещё с ним таскаться — кнутом отхожу.

— Да будет тебе, — попыталась вмешаться Евдокия.

— Умолкни, заступница!

— Все одно за другого не пойду! — отчаянно выкрикнула Анна.

— Вот я тебя! — взорвался Баляба. — Поговори ещё! Вожжами не только коней усмирить можно!

Баляба потянулся к миске… Доедали молча. После ужина Анна вышла во двор, обхватила столб у сарая, заплакала.

От плетня негромко окликнули:

— Анна!

Девушка оглянулась. По голосу узнала Федора. Торопливо подбежав к плетню, горячо зашептала:

— Батько ругается…

Дикун перемахнул через плетень, обнял её.

— Эх, Анна! Батько твой думает, что я на его богатство зарюсь. Да пусть оно ему заместо гайтана.

— Сбежать бы, Федор, за Кубань. Там нас никто не разлучит.

Ничего не ответил ей Дикун, только припомнил, как бабка рассказывала ему в детстве о прадеде…

Был у одного барина в Московии крепостной — могучий мужик, замкнутый, нелюдимый. Оттого и звали его «дикой». Однажды не угодил чем‑то Дикой барину, и тот приказал высечь его. С того времени затаил мужик злобу. Как‑то, подкараулив барина у леса, Дикой привязал его к дереву и засёк до смерти. А потом бежал на Украину, в Сечь.

Приняли его в Васюринский курень. Сам гетман Богдан за храбрость не раз Дикого жаловал. Может, и выслужился б он в старшины, да на беду полюбил дочку полковника. Убежали они с ней и тайно обвенчались. Разгневался полковник и отказался от дочери.

Прожил Дикой в бедности, оставив после себя хату пустую да сына. Отсюда и пошёл род Дикунов.

— Нет, Аннушка, бежать‑то некуда. Кто нас ждёт на чужбине?

Из хаты вышла Евдокия. Вглядываясь в потёмки, позвала Анну.

•

В небольшой хате, перегороженной надвое турлучной перегородкой, помещается станичное правление. Первая комната — дежурка, во второй сидит атаман Баляба. Навалившись на стол, он разглядывает стоящего перед ним мужика средних лет, в лаптях, рваных холщовых штанах и выгоревшей рубахе навыпуск.

Мужик — беглый, крепостной.

Степан Матвеевич цедит сквозь зубы:

— Так, стало быть, к войску приписаться желание имеешь?

— Уже так, к вашей милости, — мужик кривит рот в просящей улыбке.

Атаман сонно зевает. Ему не --">