Олесь Бенюх - Подари себе рай

буренок пестовать. Едва дождался, когда пятнадцать лет стукнуло. На завод учеником приняли, я гордился: из едока становился кормильцем. Не сразу, знамо дело».

Хрущев перевел взгляд на небо, чистое, глубокое, голубовато-белесое. Солнце уже заметно клонилось к верхушкам высоких сосен, и в далекой небесной выси его лучи золотили кучерявое облачко. Медленно-медленно плыло оно по пустынному небосводу — загадочное, одинокое.

«Одиночество, — вздохнул Хрущев. — Неужели каждый человек обречен на него на старости лет? Друзья отходят по разным причинам — болезни, смерть, боязнь якшаться с опальным лидером; родственники помоложе ведрами глотают свои заботы, постарше — сами окутаны холодом одиночества. Хорошо, что есть память. Пока она жива, с тобой остаются все радости прошедших лет. Мои бывшие «соратники» — все эти Кириленки, Пельши — хотят запретить мне писать мемуары. Как это ловко отчубучил Есенин? Вот: «…А не хотите ль пососать у мерина?» Никто не может мне этого запретить. Никто!»

Хрущев взял в руки несколько страниц, перепечатанных женой с магнитофонной ленты. Диктовал он каждый день по утрам, иногда добавлял и днем. Но работа Нины Петровны ему не понравилась. Она неловко стучала четырьмя пальцами, а он привык к машинисткам-асам, которые могли в час выгнать полсотни страниц. «Так ты будешь печатать до морковкина заговенья», — недовольно пробурчал он, и больше пленок она от него не получила, все отдавал теперь Сергею.

Облачко словно растаяло от солнечного тепла. Хрущев закрыл глаза, и перед его мысленным взором возник металлургический завод, в контору которого его привел погожим сентябрьским утром отец. Хозяином завода был немец, и с детских лет на всю жизнь у мальчика осталась ненависть к «заморским буржуям». С годами она окрепла — ведь он работал и на шахтах, владельцем которых был француз, и на химических заводах, принадлежавших бельгийцам. На Гражданской Никита воевал и с белогвардейцами, и с интервентами.

Завод… На Масленицу для рабочих хозяева устраивали всяческие забавы. Одной из самых популярных был кулачный бой со знатными призами для победителей — двадцать пять целковых серебром. Самыми шумными зрителями были пацаны. И среди них самый горластый — шестнадцатилетний белобрысый крепыш Никита. В почетном кресле главного судьи степенно попыхивал замысловатой заморской трубкой брат владельца завода десятипудовый герр Герман Шлицгофф. Центральных пар три. Широкоплечий Ванятка Кочерга легко одолел Степана Рябого.

— Давай, руки-крюки! — подбадривали Ивана дружки и брательники, известные на всю слободку бражники и драчуны. — В рыло его, в рыло!

И с каждым ударом одобрительно гукали, и хыкали, и гоготали. Но когда минуты через три Степан, получивший страшный удар раскрытой пятерней по лицу, упал навзничь и снег у его изголовья обильно окрасился алым цветом, толпа разочарованно загудела. «Гарний, найкращий бiй — протяжный бiй. А лише три хвилинки — xiбa ж це видовище?»

Во второй паре сошлись могучий, вечно угрюмый Опанас Кривой (левый глаз ему вышибли в одной из пьяных драк в местной корчме) и волоокий красавец Володiмир Лукавий. Верткий, ловкий, за полчаса он так измотал своего напролом прущего, малоповоротливого соперника, что молниеносный коварный удар «под дых» тут же завершил поединок.

Наконец было объявлено о третьей, самой главной паре.

— Согласно регламенту, — торжественно прозвучал голос Шлицгоффа, который впервые поднялся со своего трона, и толпа мгновенно смолкла, — это есть матч международный. Микола Перебийнос выступайт насупротив мастер мартен Фридрих Гашке. Пожалуйте, ап-плодисмент!

Отшумели вдохновенные хлопки, вышел в круг Микола-богатырь, косая сажень в плечах, густой чуб упал на лоб вороным крылом, карие очи холодно посверкивают, выискивая соперника. А немца нет. Публика начала роптать: «Знамо дело, сдрейфил немчура»; «Морозу, бают, испужался»; «Известно — что русскому в радость, то немцу смерть»! Но тут прибежал долговязый парень, сынок Шлицгоффа, зашептал что-то на ухо отцу. Тот выслушал, поднял руку над головой:

— Господа! Герр Гашке совсем не пугался герр Перебийнос. У него тоже дас ист болшой любоф к ваша зима. Но он есть очен болной.

Он наклонился к сыну и стал что-то горячо и быстро ему говорить. По мере того как Вилли Шлицгофф слушал, на лице его появилась саркастическая ухмылка.

— Господа! — вновь возвысил голос --">