Юзеф Игнаций Крашевский - Два света

показалась прекрасная фигура молодого аристократа в цвете лет, то есть с небольшим двадцатилетнего юноши, фигура статная, милая и поражающая своей почти девической нежностью. Стройный, высокого роста и ловкий, новый гость обратил бы на себя глаза каждой женщины благородными чертами лица и кротким выражением задумчивых глаз небесного цвета. Густые и тщательно причесанные темно-русые волосы окружали его правильное с аристократическим выражением лицо, которое, впрочем, скорее могло возбудить в вас чувство какого-то сострадания. Такое нежное, слабое, бессильное и не мужское было это создание! Правда, на верхней губе уже пробивались усики, только что выбритая борода обнаруживала охоту расти, несмотря на то, все черты лица, красота его и особенно общий тип лица были совершенно женские. Если бы этот кукольный панич имел силы, то, может быть, он был бы даже добрым, но за недостатком сил он представлялся только боязливо-кротким. Костюм его был до такой степени изыскан, что казался даже неприличным для путешественника. Начиная с бархатной фуражки до лакированных полусапожек, все, что было надето на нем, носило печать самого прихотливого щегольства, а когда он снял лайковую перчатку, то ручка его оказалась такой маленькой, белой, нежной и красивой, как будто во всю жизнь она ни до чего не дотрагивалась, кроме локона волос и батистового платочка. Наконец, вся одежда его сделана была в великолепнейшем вкусе, не бросалась в глаза пестротой, сшита была очень удобно, и портной, очевидно, следовал английской моде, где comfort составляет почти все украшение. Сюртучок, жилет и прочие принадлежности костюма были одноцветные.

Войдя в гостиную комнату, путешественник долго не отваживался положить снятые с себя платья на столе, диване либо стуле, он поочередно оглядывал всю мебель, кивая головою, ходил, искал и наконец, подостлав шинель на самом чистом стуле, начал по порядку складывать шали, платки и другие принадлежности своего наряда. Но вдруг он почувствовал пронзительный холод, какой нередко даже в июле скрывается у нас в нежилых углах, холод иногда более вредный, нежели декабрьский, потому он вздрогнул и, достав сигарочницу, начал проворно ходить по комнате, чтобы ускоренными шагами согреть себя. Вторая комната, занятая теперь новоприбывшим паничем, находилась рядом с маленькой комнатой, где помещался первый наш путешественник, даже двери между ними не были затворены, а потому красавец панич вдруг очутился с глазу на глаз с первым путешественником, уже надевавшим свою бурку, чтоб сейчас же ехать.

Взоры молодых людей встретились, одного смелый и доброжелательный, другого довольно робкий, но также дышавший добротою. Панич вынул из зубов сигару и в величайшем изумлении одну минуту колебался, потом двинулся с места, сделал шаг вперед, остановился и наконец вскрикнул:

— Алексей!

— Юлиан! — отозвался голос с другой стороны порога.

В эту же минуту оба путешественника, проникнутые одним чувством, подошли друг к другу, и Алексей, первый наш знакомый, первый переступил порог, через который, следуя преданию, славянин никогда не здоровается, грубая и покрытая мозолями рука встретилась с белой ручкой, также дрожавшей от искреннего, дружеского чувства.

У обоих в глазах сверкнули радость и почти слезы, какие могут возбудить только воспоминания годов молодости, проведенных вместе, в товариществе на школьной скамье либо в одном лагере.

— Что ты делаешь тут, милый Алексей? — спросил Юлиан с чувством. — По какому счастливому случаю ты здесь?

— Дорогой, благородный мой Юлиан! — проговорил немного смешавшийся Алексей, — я живу в здешних краях… недалеко, за две мили…

— Давно?

— Со времени окончания курса в университете.

— Где же именно?

— В Жербах…

— В Жербах? Да ведь это меньше мили от Карлина, видно из окон…

— Кажется, так, потому что и я из окон своего домика смотрю на ваш дворец и на огромные деревья вашего парка.

— Как? И ты до сих пор не навестил меня? — сказал Юлиан тоном упрека. — Ах, — прибавил он, отпуская руку Алексея, — этого я никогда не ожидал! Нехорошо поступать так!

Алексей печально улыбнулся.

— Милый мой Юлиан! — сказал он тихим голосом. — Иное дело наша благородная университетская скамья, уравнивающая все состояния, а иное — свет, среди которого живем теперь.

— Алексей, право, я не узнаю тебя… Но об этом после, — произнес Юлиан, опять схватив его --">