Ирвин Уэлш - Героинщики (ЛП)

Ирвин Уэлш Героинщики

Соблазн

Пролог: Записи из реабилитационного журнала

Запись в журнале: размышления об Оргрейве

Даже невероятная жесткость этого старого неубиваемого дивана не может помешать моему телу расслабиться и погрузиться в воспоминания. Она напоминает мне об университетском общежитии в Абердине; о том, как я лежал в темноте, нежась в возвышенной свободе от страха, который заполнял мою грудь, в то время как скользкий комок мокроты внутри все рос. Что бы я не слышал за окном - скрип автомобилей, что ездили туда-сюда по узким улицам, и свет от их фар, который иногда заглядывал в эту старую затхлую комнату; пьяниц, которые бросали вызов всему миру орущих свои серенады; душераздирающие крики котов, которые прибегали к своим мучительным развлечениям, - я верил, что все равно не услышу этих звуков.

Ни кашля.

Ни крика.

Ни одного удара - ДУФ, ДУФ, ДУФ ...

Ни один назойливый громкий шепот с этими истерическими нотками не поможет тебе понять, насколько бессонной может быть ночь.

Только дремотная, относительно молчаливая тьма и этот диван.

Да нет. Блядь. Кашель.

Это всегда начинается с кашля. Всего одно покашливание. Затем ты мечтаешь о том, чтобы он успокоился, но твой пульс ускоряется, что говорит о том, что это - именно тот собачий лай, который ты бессознательно ждал все это время. Затем раздается второе - и это самое худшее, - после чего ты начинаешь сердиться уже не на того, кто кашляет, а на того, кто помогает ему.

Просто оставь его, блядь.

Но ты неизбежно слышишь, как за тонкими бумажными стенами забеспокоились, потом судорожный вопль, резкий щелчок выключателя, шаркающие шаги.

Затем - голоса, уговоры и воркование, после чего начинается страшная процедура: постуральный дренаж.

ДУФ ... ДУФ ... ДУФ ...

... ДУФ ... ДУФ ... ДУФ ...

Ужасный ритм, с которым мой отец огромными кулачищами стучит ему по худощавой, сгорбленной спине. Настойчиво, даже жестоко, это существенно отличается от того, как деликатно хлопает его по лопаткам мама. Затем метания стихают, и они с облегчением вздыхают.

Если бы только можно было оставить его в больнице! Просто избавиться его на хуй.

Я не вернусь к этому дому, пока он не оставит его навсегда. И все же замечательно иметь свой собственный угол, где можно забыть все это и просто окунуться в сон душой и телом.

- Давай, сынок! Просыпайся! Шевелись!

Боль пробуждения и грубый, как наждак, голос отца. Он стоит у моего дивана, нахмурив лоб, голый выше пояса; грудь у него покрыта порослью светлых седых волос. Он чистит зубы белой щеткой. Мне понадобилось целых три секунды, каждую из которых я отмечаю сонным морганием, чтобы понять, что я лежу на бабушкином диване в Кардональди. Мне удалось заснуть только несколько часов назад, а на улице все еще темно, и только маленькая настольная лампа освещает полумрак комнаты своим мрачным аквамариновым светом. Впрочем, он прав, нам пора: должны успеть на автобус, отходящий с площади Святого Еноха.

Я поднялся с дивана и сразу понял, что держусь бодрячком, несмотря на то, что почти не спал, и попросил разрешения воспользоваться бабушкиным утюгом: надеялся разгладить хотя бы ужасные складки на своем прикиде от «Фреда Перри», прежде чем надеть его на свое худое, бледное тело, покрытое гусиной кожей. Отец всегда смеется надо мной из-за этого.

- Да забей, - шамкает он, не извлекая изо рта щетки, и шагает в ванную, включая свет на ходу. - Это тебе не модный показ! Поторопись!

Меня торопить не надо; по моему телу разливается адреналин, которого хватило бы на двоих. Но по этому притону скучать я не буду в любом случае. Бабушка также встала, чтобы провести нас. Маленькая, совсем седая, одетая в стеганый халатик, но еще достаточно прочная и даже живая, она смотрит на нас поверх очков, не выпуская из рук шерстяную сумочку. Бабушка окидывает меня взглядом, пытается протянуть руку или что-то такое, но потом ковыляет за отцом в коридор. Я слышу, как она монотонно расспрашивает его: --">