Денис Александрович Гуцко - Домик в Армагеддоне

бы отец Михаил был во вторник в Стяге, они, конечно же, испросили бы его благословения. Но отец Михаил уезжал на конференцию в Тулу и вернулся только сегодня утром. А демонтаж Иоанна назначили на среду.

Тихомиров как раз накануне проведал, что готовится самовольство. Не знал только, кто именно готовит и когда. А то, конечно, упёк бы в тёмную. Странно… почему не донесли поимённо? Ведь кто-то ему начирикал.

Всё, что придумал Тихомиров, – покричал немножко перед строем, заклеймил безымянных для него дурных заговорщиков, напомнил в сотый раз, что перенос Иоанна Воина согласован с епархией. Полковничьим своим голосом, натренированным накрывать плац, приказал не путать божий дар с яичницей.

Что ж, Тихомиров – всего лишь Тихомиров.

Для стяжников он – «врио», «временно исполняющий», и все его громы-молнии – досадное природное явление. Вот когда передадут Стяг, как было намечено, под начало духовенства – тогда будет у них настоящий руководитель. Тихомирова не любили. Особенно после генеральной уборки на Троицу. Они вернулись тогда с праздничной службы в поселковом храме, а Тихий заставил их вылизывать всё расположение: насыпанную в дверях траву сквозняком разметало по всем углам.

Отец Михаил по-прежнему стоял спиной. Чёрная эта спина – будто захлопнутая дверь. Почему он вдруг – чужой? Как очутился не с той стороны? С Тихомировым, с казиношниками, в мёртвом пространстве бесконечных компромиссов, оговорок, многословного бездействия…

– Не вняли вы увещеваниям Прохора Львовича, ребятки, не вняли, – не оборачиваясь, начал отец Михаил. – Я, признаться, сейчас в страшном смятении. Будто это я нашкодил. У Владычного Стяга огромные неприятности, дорогие мои.

Обернулся и, поддёрнув подол, присел на краешек подоконника. Фима тщетно старался перехватить его взгляд. Батюшка отлично знает, кто зачинщик.

– Дошло, – отец Михаил повёл бородкой, – на самый верх. Губернатор лично доложил. Можете себе представить, как всё было подано.

Стяг заволновался. По комнате пронёсся гул.

– Как мне сказали, на днях будет решаться судьба Владычного Стяга. Есть опасность, что Стяг закроют.

Тишина треснула.

– Допрыгались! – кто-то крикнул.

– Говорили тебе, Фима: навредишь, навредишь, – перегнувшись в проход между парт, прошипел Вова Струков и раздражённо, резко выпрямился.

– За что же Стяг закрывать? Виновных долой! Кто это? В спину. Веремеев? Сушков?

Всё такой же пасмурный, отец Михаил подошёл к своему столу.

Димка, Женя, два Юры – Дёмин и Чичибабин – обернулись, молча смотрели на Фиму со своих мест. Условились, что говорить за всех будет он. Фима кивнул им – мол, всё скажу, пусть только гвалт утихнет.

«Ратники, мужчины, – нежно думал Фима, глядя, как они поворачиваются к нему стрижеными затылками. – Эти не скиснут».

С ними всё прошло как по маслу. Пока Дима и Юра Чичибабин держали хмельного сторожа, Юрка Дёмин и Женя Супрунов обежали часовню, чтобы проверить, нет ли кого возле, не попадётся ли под гусеницы. Посигналили ему фонариками: чисто. И Фима вывел дожидавшийся своего часа бульдозер, который строители подогнали для демонтажа, через хлипкое дощатое ограждение в поле. Управлять бульдозером оказалось несложно. Сдаёшь назад – поднимаешь коротеньким рычажком ковш. Сменил место – ковш опустил, погнал вперёд сыпучую волну. За какой-нибудь час перед часовней широкой дугой вырос земляной вал. Через балку машины и так не пройдут, а со стороны дороги часовня огорожена теперь метровым валом. Чтобы подогнать технику, строителям придётся всё это разровнять. Разровняют, конечно. Но что хотели, «дурные заговорщики» сделали: теперь-то губернаторская камарилья поймёт, что нельзя вот так, по барской своей прихоти, часовни двигать.

Под конец сторож, с которого взяли слово не делать глупостей и позволили выйти из бытовки, бродил вдоль свежих борозд, бубнил:

– Правильно, ребятки, пр-равильно! Так их, нехристей, так их разэдак, прости-господи-что-скажешь!

Написали баллончиками на кабинке бульдозера: «Армагеддон! Не отсидишься» – и ушли, оставив старика, напряжённо перечитывающего непонятную ему фразу.

Оглядев взволнованный Стяг, Фима поднял руку.

Но отец Михаил будто не замечал ни его поднятой руки, ни набухающей заново тишины. Возился на столе. Выровнял стопку лежащих на углу тетрадей, переложил сноп собранных в воскресенье дубочков.

– Честной отец, позвольте.

– Тебе, Фима, лучше бы сейчас помолчать, – --">