Леонид Генрихович Зорин - Обида

Леонид Зорин
Обида

Маленький роман

Роман “Обида” – заключительная книга трилогии “Национальная идея”, начатой “Странником” (“Советский писатель”, 1987), а также в двухтомнике “Покровские ворота” (“Дрофа”, 1993) и продолженной “Злобой дня” (“Слово”, 1991; “Дрофа”, 1993, и в двухтомнике “Проза” в издательстве “Время”, 2004). Герои “Обиды”, как действующие в ней (Бурский, Ростиславлев, Мамин, Камышина, супруги Ганины), так и лишь упомянутые (Денис Мостов, Ромин, Конти), фигурируют в первых романах трилогии.

1

И снится, то замирая, то вспыхивая, мой тягостный двоящийся сон – я и вовне его, я и в нем.

Теперь, на исходе последней ночи, я уже знаю, что этот сон и есть моя разделенная жизнь, – но так и не удалось понять, какая из двух ее частей была настоящей, какая – призрачной.

Поезд летит, набирая скорость, наращивая силу движения, – своим изогнутым долгим телом он заворачивается во мглу, он зарывается с головой в черную прохладную чащу, дышит тревожно и безысходно, точно астматик в минуту приступа, в бронхах накапливается свист. Ветер несется ему навстречу, терпкий, густой, пахнущий хвоей, плотно набрякший жестью листвы.

Простимся. Никто не услышит ни вздохов, ни укоризн. Как вышло, так оно вышло. И все получилось само. Я написал до востребованья всю свою длинную жизнь. И в отделении связи пылится мое письмо.

Мой друг, я тебя касаюсь душою неутоленной. Прости меня примиренно и лихом не поминай. Прощай, мой ковчег нелепый, прощай, мой дом обреченный. Прощай, моя весточка миру, песчинка моя. Прощай.

Поезд летит и тащит сквозь версты скопище бесполезных надежд. Люди ворочаются на койках, смотрят железнодорожные сны – пряные юношеские сюжеты, вдруг посещающие в пути и тех, кто давно позабыл о юности и трезво сознает свою цену. Движение кружит их бедные головы, и обольщенным путникам мнится, что кто-то их нетерпеливо ждет, считает секунды, торопит встречу. Что сами они перелетные птицы, подхваченные и преображенные скоростью, уже другие, не те, что были.

Заросший щетиною пассажир до челюсти задирает колени – слиться с виденьем, не отпустить его! Женщина на полуночной станции, прислушайся к колесному грому, раскинь свои лебединые руки навстречу посланному судьбой.

Грех спать в этот час тому, кто готов откликнуться на призыв дороги.

И молодой человек с обаянием (так утверждают его знакомые) Женечка

Греков стоит в коридоре, смотрит в стекло, за которым несется грозная российская тьма.

Женечка Греков – репортер. Но – тяготеющий к публицистике. Не мальчик под рукой, на подхвате, не тот, кто готов по первому зову броситься незнамо куда. Выбор мишени – великое дело. Его выступления проблемны.

При этом в них нельзя обнаружить ни явного, ни скрытого пламени.

Есть публицисты – громовержцы, есть публицисты – аналитики. Он предпочитает вторых. “Позиция автора, – учит Бурский, – быть на пригорке. Все дело – в пригорке. Стоишь и примериваешься к ландшафту. Потом переносишь его на холст. Статья в газете – та же картина. Орудуйте кистью без экзальтации. Фламандская школа неуместна. То же касается интонации. Щадите голосовые связки.

Помните, голос можно сорвать. В обществе знаков препинания, где точка – высший авторитет, восклицательного знака не жалуют, считают вульгарным и невоспитанным.

Итак, не обличайте пороков, тем более родину и человечество. На это бесплодно уйдут ваши силы, скупо отпущенные природой. Дайте клятву на Воробьевых горах, что никогда в гражданственном раже не станете раскачивать колокол, звонить в него и будить окрестности. Судите без гнева и пристрастия”.

Так поучал Женечку Бурский, и оправданием патриарху может служить лишь одно обстоятельство – он менторствовал в исключительных случаях. А удостоенный напутствия должен был вызвать в нем безотчетную и безусловную симпатию.

Такое происходило редко. Бурский не поощрял аксакалов, делившихся заржавевшим опытом. Лежалый товар никому не нужен. И эти “судороги доброжелательства” (так выражался патриарх) смешны и вызывают сочувствие. Может быть, даже – и сострадание.

Да я и сам с понятной опаской посматриваю на Женечку Грекова, писать его будет мне нелегко, меж нами несколько поколений.

Мы так не похожи друг на друга. В литературной юности автора соперничество, даже естественное, в значительной мере утратило смысл. Первенство было скомпрометировано, оно связывалось с благоволением власти, иное же --">