Зиновий Зиник - Ниша в пантеоне

бродил по
улицам родного дома, глядел сквозь сосны и оливы на холмы, как на старую знакомую мебель, и вдруг понял, что
я уже никогда не буду здесь жить, что я сам себя "экспатриировал", что я гляжу на этот город глазами состарившегося младенца, прожившего слишком долго у чужих людей.
Итак, в тот день я ехал на своей старой машине, по
дороге из Иерусалима в Бейтлехем (Вифлеем), в монастырь монахов-молчальников. Мой двухместный тарантас
европейского производства, марки которого и называть не
стоит, тарахтел и стонал на подъемах, и хотя на улицах Европы его с подозрением оглядывает полиция, здесь, на американизированных шоссе, я начинал почти им гордиться. В
этой машине была экзотика европейской скромности, как
и в моем пиджаке и галстуке, в стране, где раскрытые
ворота рубашек вовсе не свидетельствуют о душе нараспашку. В каждый мой приезд я заглядывал в этот монастырь, где старинные виноделы производят одно из лучших
вин в мире. Я закупал ящик этого тяжеловатого красного
вина, чтобы под вечер сидеть на балконе отеля и сравнивать
вспышки отраженного света в красном стакане с россыпью
затухающих углей ночного Иерусалима. Потому что таков
вечерний свет в этом вечном городе, что лучи заходящего
солнца отражаются от всех холмов сразу, создавая странное золотистое угольное свечение, и именно это дрожащее

7

мерцание я сравниваю со своей нынешней жизнью, и заедаю
жгучее вино молчальников белым овечьим сыром, отчего
вино солонеет как мальчишечьи слезы, облизанные с губ,
чтоб никто не видел. Но это лживое состояние утраченного
рая приходит вечером, а днем, в своем твидовом пиджаке
и при галстуке, сидя за рулем своей тарахтелки, я — иностранец. Все, начиная с мускулистых и чернобровых таксистов, охотящихся за туристами у входа в аэропорт, и кончая официантами в отеле, где я обычно останавливаюсь,
все без исключения обращаются ко мне по-английски. В
первый момент это обидно, и я стараюсь упорно отвечать
им на родном языке, но каким-то чутьем они угадывают
человека, в этой стране не живущего, и угадав, упорно различают в моем произношении несуществующий иностранный акцент; их уверенность настолько непоколебима, что
я в конце концов, махнув рукой, сдаюсь, и свой родной
язык сохраняю лишь для визита к друзьям детства и родственникам, у которых предпочитаю не останавливаться.
Этот английский язык, навязший у меня в зубах за долгие
годы его пережевывания на другие навязшие в зубах языки, и твидовый пиджак, который для меня связан с появлением в кабине переводчика, здесь, дома, становятся восхитительным маскарадом, слишком явно бросающейся
в глаза униформой человека-невидимки. Все то обыденное
и гнетущее, что я ношу на себе и при себе по европейским
столицам, здесь оживает, становится доказательством существования другого мира за дверьми родного дома, паспортом на выход в этот другой мир, свободой от родителей
(которую дарует даже школьная форма) ; и сознание того,
что эта свобода существует, заставляет относиться к родному крову снисходительно, с доброй усмешкой превосходства.
Именно в таком превосходном состоянии я и крутил
баранку своей старенькой развалины, сворачивая на боковое шоссе, ведущее к монастырю молчальников. Мимо меня по шоссе мчались сверкающие грузовики с рекламой на
боку, щиты по краям шоссе рекламировали "кока-колу"

8

и газированный напиток "швепс", а полицейские "форды",
обгоняя меня, притормаживали, с уважительной подозрительностью оглядывая мой разваливающийся тарантас. И
все это модерновое шоссе с велосипедистами по краям летело на фоне того пейзажа, который был мне знаком уже
которую тысячу лет: с оливами, завезенными кипарисами
и соснами, неподвижными террасами холмов и с иголочками виноградников. И эта сверкающая новизна шоссейной жизни, где вместо гостиниц — космические спутники
бензоколонок, придавала уют тысячелетнему пейзажу, антиквариату в современной квартире. И как человек у себя
дома, я не разглядывал окружающее мельканье, а просто
проверял взглядом, что все на месте, как барин, заехавший
из столицы в родовое поместье: ульи домов арабской деревни с ослом, спускающимся по тропинке, и с арабом в
белой накидке; трактор, оставленный в поле; поржавевшие, брошенные останки орудий после войны; пластмассовые столики под навесом кебабной. И мир этот был известен --">