Борис Виан - Зовут

только наверху, в темноте между платьями, мог притаиться кто-то чужой, но при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу… В той коробке лежал стеклянный шарик: три оранжевых спирали, три голубых — через одну. Что там было еще, теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился на мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои наряды к нему, в ее шкафу уже не хватало места), и больше она не могла его надевать. Винни так смеялась в тот первый вечер, когда они пошли танцевать: ведь он решил, что у нее лопнуло платье, — от щиколотки до колена шел большущий разрез, и только с левого боку. Стоило ей шагнуть левой ногой, головы парней поворачивались как по команде. А как только он отходил к стойке бара за стаканом чего-нибудь покрепче для нее, ее, как водится, тут же приглашали, а он все ходил и приносил ей новые бокалы, и вдруг его брюки начали садиться, сморщиваться, а потом и совсем испарились, он оказался с голыми ногами, в трусах и коротком смокинге, и все захохотали нестерпимо, и он ринулся головой в стену, к своей машине. И только одна Винни не засмеялась.

На пятидесятом — мужская спина, обтянутая серым пиджаком. Женская рука с яркими ногтями лежит на воротнике пиджака, голова женщины склонилась направо, на обнаженную руку. Темноволосая. Из-за фигуры мужчины виден только край синего платья из набивного шелка, светлый рисунок на синем фоне. Судорожно впившиеся в воротник пальцы странно контрастируют с бессильно упавшей головой, с массой разметавшихся волос. Его пальцы сжимали груди Винни, маленькие, едва обозначившиеся, полные трепета жизни, — ни с чем не сравнимая радость, ни один плод не может даровать ее, плод просто холоден, ему не передается твой жар, его восхищала их податливость, он прятал их в ладонь, как в форму, их чуть более твердая оконечность приходилась как раз в уголок между указательным и средним пальцами. Ему нравилась их особая жизнь под его рукой — сначала едва касаешься подушечками пальцев, потом легонько сжимаешь в горсти и наконец вдавливаешь в податливую плоть всю пятерню, пока не почувствуешь твердые и нежные трубочки ребер, тогда она начнет в отместку покусывать сначала правое, потом левое плечо, но следов не оставалось, она прекращала игру, переходя к иным, успокаивающим ласкам, освобождающим от неизбывного желания сжимать, прятать в ладони эти непостижимые бугорки и без конца впиваться в эту девственную, упругую, с горьковатым привкусом плоть, словно держишь в зубах диковинную орхидею.

Сороковой. Двое мужчин сидят перед столом. По другую сторону, спиной к окну, сидит третий. Все трое в синих диагоналевых костюмах и белых сорочках, грузные, незыблемые, словно вросшие в пол, в бежевую дорожку ковра, перед этим столом красного дерева, с тупыми, ничего не выражающими лицами, как будто перед ними закрытая дверь… его дверь… Как раз сейчас его, может быть, ждут, он представил себе, как они поднимаются в лифте, двое в одинаковых синих костюмах и черных фетровых шляпах, с ничего не выражающими лицами, должно быть, с сигаретой в зубах. Они постучат, а он, в ванной комнате, торопливо отставит стакан и бутылку, и стакан опрокинется на стеклянную полку — он подумает: нет, невозможно, они еще не могут знать — неужели его видели, — и начнет метаться по комнате, не зная, за что взяться и что же теперь делать: открыть этим, в темных костюмах, или попытаться уйти — и он все кружил вокруг стола, и вдруг понял, что убегать бесполезно, потому что Винни все равно останется на всех стенах, на всех книжных полках, и они, конечно, сразу поймут. Над приемником висела большая фотография в серебряной рамке, Винни, ее пушистые волосы, улыбающиеся глаза, губы у нее округлые, пухлые и гладкие, нижняя немного полнее верхней, перед тем как сфотографироваться она облизывала их кончиком острого язычка, чтоб блестели как у кинозвезд, потом осторожно, не коснувшись нижней губы, накладывала густой слой помады на верхнюю, слегка втягивала и поджимала их, и верхняя отпечатывалась на нижней, и рот получался яркий и свежий, как ягода остролиста, и хотелось поцеловать эти губы, но страшно было нарушить их глянцевитую поверхность. Коснуться их своими губами, оросить легкой пеной поцелуев, насладиться неуловимым вкусом душистой помады, — но все же пора было вставать, он доцелует ее потом — а за дверью ждут эти двое… и через окно тридцатого он видит на столе белую лошадь, изящную гипсовую статуэтку на подставке, такую белую, что она --">