Валерий Валерьевич Панюшкин - Девочка, Которая Выжила

двадцать, соображая, кто это Нара и какое отношение ее гибель может иметь к Аглае. Потом вспомнил.

– Где Глаша?

– Здесь, со мной.

– Дай мне ее.

– Она не может говорить, рыдает.

– Как погибла?

– Выпала из окна. Наверное, покончила с собой.

– О господи!

Елисей отложил телефон, сел на табуретку и сжал пальцами виски. Из телефона пищал голос бывшей жены:

– Алло! Алло! Ты слышишь?

Нара, Линара – Елисей вспомнил маленькую, довольно эксцентричную девушку, которая очень громко разговаривала и при любой возможности старалась взять на руки всякого встречного кота, – была самым близким для дочери Елисея человеком на свете. Он взял телефон и, не прикладывая к уху, сказал:

– Я приеду, не оставляй ее одну.

Потом он обернулся к Оксане. Про нее теперь нельзя было сказать «уютно устроилась в кресле». Она была загнана в угол. Черты лица заострились, улыбка сменилась оскалом, и стало видно, что правый верхний клык у Оксаны кривой, как пиратская сабля. Но Оксана еще пыталась держать себя в руках. С той интонацией, которую, вероятно, следовало считать участливой, она спросила:

– Что стряслось?

И Елисей подумал, что ему не хочется рассказывать этой женщине, что стряслось. Дело не в щиколотках, не в кривом зубе, а в том, что ему, Елисею, не хочется. Но он все равно рассказал.

– Лучшая институтская подруга дочки покончила с собой.

– Наркотики? – спросила Оксана, и это был неверный вопрос.

Елисей подошел к ней, наклонился, попытался поцеловать в шею, но она отстранилась. Елисей бы и сам отстранился, если бы к нему подошел малознакомый лысый мужик в красном фартуке и попытался поцеловать в шею. И он сказал:

– Через полчаса достань тыкву, нарежь ломтями и поешь. Прости, пожалуйста.

– Но почему?! – Оксана пошла в атаку, от участия не осталось и следа. – Почему такой эгоизм?

– Потому что девочка страдает.

– Сколько лет твоей девочке? Двадцать?

– Девятнадцать.

– У девятнадцатилетних девочек, поверь мне, страдания годятся только на то, чтобы написать о них во «ВКонтакте».

– Ее подружка выбросилась из окна, – начал Елисей, но подумал, что ничего не хочет объяснять этой женщине.

Снял фартук, обулся, пожалел о двух бутылках «Пуйи-Фюме», стоявших на столе во льду, пробормотал «пока, прости, я позвоню» и вышел вон. Была ранняя осень. Парковка в Трехпрудном переулке обошлась Елисею в семьсот рублей за те два часа, что он готовил плов. А если бы он остался на ужин и секс? А если бы до утра?

Он завел машину, вырулил на Тверскую и поехал в тягучей, как мед, пробке вниз к Кремлю. Москва сверкала, как резиденция Санта-Клауса. Праздные люди прогуливались по широким тротуарам, сидели в кафе, смотрели в свои смартфоны. А Нары нет. Ему вдруг стало до слез жаль не свою любимую дочку, а именно эту эксцентричную Нару, которую он и видел-то раза четыре в жизни. Горло сморщилось изнутри, как сухофрукт, и Елисей заплакал. Для подобных случаев у него в айтюнсе был припасен третий музыкальный момент Рахманинова, и Елисей включил его на полную громкость. И заплакал еще горше. И подумал, что в детстве слезы давали облегчение, а теперь, в пятьдесят лет, не дают.

На повороте в Охотный Ряд Елисея остановил гаишник. Инспектор не стал смотреть документы, а сразу сказал:

– Вы плачете за рулем?

– Что, видно снаружи?

– Видно, – кивнул инспектор. – Нормально себя чувствуете?

– Я не пьяный и не под веществами, – хлюпнул Елисей носом. – Девушка молодая погибла, близкая. Девятнадцать лет.

– Ой-ё! Повнимательнее, – инспектор вздохнул, козырнул и отошел, думая, что вот было у пожилого мужика счастье, близкая девушка, девятнадцать лет. Погибла, и теперь у мужика горе.

А Елисей, отъезжая, думал, что много-много лет не было у него, кроме дочки, никого, по ком бы он мог плакать и выть под третий момент Рахманинова, но вдруг, оказывается, Нара.

Нары нет.

Глава 2

Как воет Аглая, Елисей услышал еще с лестницы, из-за двери. Он позвонил, жена открыла, и Елисей увидел, что дочь висит у нее на шее, как обезьяний детеныш, только очень длинный.

Аглая оторвалась от матери, переповисла на шее отца и завыла:

– Па-а-ап, что это?

– Это горе, моя радость, – Елисей подумал, что выступает сейчас Капитаном Очевидностью, и еще подумал, что никогда раньше не видел такого горя, даже когда умерла его мать. Только в --">