Анна Исакова - Пастораль

бежать из него куда угодно. Даже в Токио. Используй этот момент.

Сирота вздохнул, тяжело поднялся и развернул сани лицом к морскому ветру. И вот он снова задал свой вопрос в самолете, летевшем из Рима в Тель-Авив, и получил ответ, звучавший почти как «да». В первый же хамсин, случившийся через два месяца после их прилета в Израиль, Сирота повторил предложение.

Стоял май, милый, теплый месяц, с точки зрения ветреного и зябкого апреля, и достаточно прохладный месяц, если вспоминать его из иерусалимского июля. Лучшее время года, густо поросшее травой, анемонами и маками в полях; тюльпанами, нарциссами и гиацинтами на городских клумбах; веселое от буйства придорожных мимоз и празднично томящее на вечерних пляжах из-за фосфоресцирующего цветения ночных свечей.

Однако в тот майский вечер Сирота был зол и взбешен. Он просто пылал от гнева и негодования и не мог понять, в чем дело. В тот день он никуда из дома не выходил, ни с кем не встречался, не говорил по телефону и не получал почты (факсов тогда еще не было). Даже голуби не успели ему досадить. Марк ненавидел эту наглую птицу, покрытую жирным перламутром. По мнению Сироты, у голубей злобный вид. Они не только разносчики заразы, но и дурные вестники, зимние посланники Персефоны, бесы, опорочившие честное имя ворон, истинные хранители магического «невермор». Единственная причина, по которой папа Ной решил выпустить именно эту птицу на поиски сухой земли, состояла, по представлению Сироты, в том, что предок человечества мечтал избавиться от проклятого создания с первого дня потопа. Однако даже голуби в тот день куда-то исчезли с утра, впрочем, как и все иные птицы и звери. Только толстые сонные хамелеоны в оцепенении дремали на деревьях.

Сирота подумал было, что его настиг шаливший в этих местах грипп, но Маша, коснувшись его лба губами, заглянув в горло и глаза и оценив пульс, постановила: надвигается хамсин.

Сирота возмутился, потом погрузился в тихое отчаяние. Он любил говорить, что хамсины выкурили его из Израиля. Не явись Генрих Сирота за сыном именно в пору хамсинов, Марк Сирота еще бы покочевряжился, потому что был полон своим новообретенным еврейством по самый мозжечок. Том Иосифа Флавия на русском языке, 1900 года издания, заложенный на 286-й странице, так и остался тогда в Иерусалиме, и сейчас Сирота его дочитывал.

Книгу выдал племяннику дядя Зеэв (которого они с Машей называли дядей-волком, поскольку на древнем еврейском языке «зеэв» и есть «волк») с наказом прочитать за месяц, а потом вернуть в ведомственную дядину библиотеку.

Сироте было приятно представлять себе, как длинноносая старенькая библиотекарша в кудельках на голове и кривобокой трикотажной юбке, говорящая на манерно-местечковой версии русского языка, умоляет дядюшку вернуть ведомственный раритет. Однако оснований для таких фантазий у него не было. Дядя-волк о книге не вспоминал, ergo ему о ней не напоминали.

Прочитать осталось всего несколько страниц, но надвигающийся хамсин сделал Флавия ненавистным. А к утру, когда воздух пожелтел, нос забило песком, который же заскрипел на зубах, веки слиплись, а волосы сначала поднялись дыбом, а потом опали, размякнув в потоках пота, Сироте стало ненавистно все.

Именно тогда он вспомнил о словах Маши в самолете и подумал, что «да», сказанное в хамсин, хуже тридцати «нет», произнесенных где и когда угодно. Сирота твердо решил ни за что не говорить с Машей об их будущей судьбе в хамсин и через минуту забыл о своем решении.

«Хамсин — это то же сирокко и тот же фён, — бубнил он, шляясь по дому, прочерчивая пальцем нехорошие сочетания букв на запыленных поверхностях, поливая голову из чайника, закусывая холодным арбузом, пересаживаясь с дивана в кресло и обратно на диван, — тот же самоубийственный фён, тот же убийственный сирокко, которые нагоняют на Венецию смрадный туман и окончательно сводят с ума и так полупомешанных швейцарцев. Как и всякая иная пакость, он зарождается в Африке. Все гнилостное и дурное зарождается в Африке, на континенте кровавой эболы, в царстве макак, под носом у заносчивых верблюдов, в палатках из черной вонючей овечьей шерсти, под гром натянутой на что попало бычьей кожи».

В этот момент Африка представлялась ему черной высохшей старухой с обнаженными пустыми мешками грудей, беззубым ртом и отвисшей нижней губой, с которой в костер текла струйка слюны.

«И эти плевки, эти миазмы, — начал он причитать с новой --">