Никита Валерьевич Калинин - Возвращение

заднего сиденья, обиженный на то, что меня заставили пристегнуться. Когда мы въехали через распахнутые ворота обратно на двор, визжа тормозами, было уже поздно, но даже в синей вечерней полутьме лицо Роберта белело, как лунный диск. Он остановил машину и долго не глушил мотор, тяжело дыша, пока папа не похлопал его крепкой рукой по плечу. Тогда с Роберта как будто спала лунная пелена и он просиял счастливой улыбкой. Испытание было пройдено.

Я рассматривал ключ ещё с минуту, в глубине чащи скрипели на ветру деревья. Потом я подошёл к Гольфу и попытался открыть его, вставив ключ в проржавевшую скважину. Ключ не поворачивался ни в ту сторону, ни в другую, и я уже хотел оставить эту идею, но случайно потянул на себя ручку чуть сильнее обычного, и дверь тихо открылась. Я в нерешительности почесал затылок. Впрочем, чего было ожидать от развалины, простоявшей шесть лет в лесу. Изнутри пахнуло затхлостью, я смахнул слой пыли с бокового зеркала и забрался в водительское кресло – рыцарский трон Роберта.

После того папиного испытания он проводил за рулём круглые сутки, и вечера, когда он брал меня с собой покататься, были самыми счастливыми в моем детстве. Я сидел спереди, и мне уже не нужно было пристёгиваться, Роберт гнал Гольф по неизменно пустому шоссе, холмы проносились мимо, как вагоны скоростного поезда. В открытое окно со свистом врывался ветер, заставлял жмуриться и трепыхал мои волосы, а Роберт вдруг срывающимся голосом пьяного пирата кричал: «к морю!» – и мы резко давали вправо, в минуту оставляя позади пахнущий печёной рыбой и фруктами прибрежный городишко с уличными торговцами и разноцветными почтовыми ящиками. Роберт жал по тормозам только у самой набережной, и перед нашими глазами раскидывалось море – тёмное, с мраморным отливом бушующей пены, оно обрушивалось на древние камни прямо под капотом Гольфа, брызжа на лобовое стекло. Роберт включал дворники и смотрел вглубь моря, не двигаясь с места. В эти минуты стихали все звуки вокруг, кроме шума волн и мерного скрипа дворников по стеклу. Роберт смотрел так, как будто видел в морском тумане что-то неосязаемое. Лицо его розовело, дыхание становилось ровным – так он мог провести бесконечные по моим меркам несколько минут. Я силился увидеть что-нибудь на горизонте, но это занятие мне быстро надоедало, и я с надеждой смотрел назад, на угол набережной и центральной улицы, где щуплый старик в джинсовой куртке жарил сосиски на гриле.

Потом мы ехали домой, Роберт уже не гнал, не кричал и вообще был менее разговорчив. Он спокойно рулил, глядя прямо перед собой, и что-то насвистывал себе под нос. Даже мне, восьмилетнему мальчику, эта метаморфоза казалась странной. Я пытался заводить наши обычные беседы о том, что ещё можно соорудить в роще, но Роберт отвечал односложно, и я быстро смолкал. Море теперь выглядывало из-за холмов со стороны Роберта, и красный отблеск вечернего солнца играл на его лице. Над вечереющим полем медленно планировал аист. Я следил за его широкой тенью и думал, что скоро мы снова поедем кататься, и Роберт опять будет давить педаль в пол и кричать, как бешеный, и, может быть, мы поедим у моря дивных франкфуртских сосисок в теплой булке и хрустящей бумаге.

Но со временем наши поездки становились все реже, а Роберт все больше времени стал проводить, запершись в своей комнате, или уезжая куда-то на целый день, или в кабинете с отцом. Часто они скрывались там сразу после ужина, и Роберт выходил только к ночи, закрывая за собой дверь почти бесшумно, и крался к себе в комнату, а глаза у него как-то по-особенному горели. Он совсем забросил фехтование и нашу рощу: теперь я один лупил деревянным мечом ствол сливы на заднем дворе, разбрасывая в сторону ошмётки коры, один карабкался по планкам в высоту сосновых крон, откуда было видно море, укравшее у меня Роберта.

Часто Роберт с папой уезжали куда-то по утрам, в жуткую рань, ещё до того, как я начинал собираться в школу. Я смотрел из окна, укрываясь за невесомой занавеской, как они садятся – уже не в Гольф, а в папин Линкольн цвета гладкого агата, с тонким стальным штырьком в углу капота, на котором раньше, до папиной отставки, красовался бордовый флажок с витиеватым золочёным вензелем. Слышно было, как они сосредоточенно о чём-то переговариваются, у Роберта высоко на спине был тонкий кожаный портфель, он всматривался в холодную чёрную гладь Линкольна и держался одной рукой

--">