Владимир Евгеньевич Псарев - Парк Шарлотты

художник и музыкальный продюсер. Жизнь, словно полный стадион, а мне с него играет сам Цой. Только в толк никак не возьму: много ли я зим пережил и всё-таки мало? Но точно опередил огромное количество спин. Теперь я сам живу в одном из тех домов, в окна которых с интересом заглядывал. Жизнь такая, что Миша, чья врождённая харизма до сих пор мне помогала, кричал:

– С ума сойти: дайте мне две!

– Это легко, но только целиком: нищету придётся пройти дважды.

Сам товарищ так и остался в стороне от всего. Он появлялся, когда был нужен, и тут же исчезал по своим делам. Его не интересовало материальное, что странно, как для мигранта. Личная слава страшно претила ему. Поразительно, насколько лихо он избавился от груза, присущего бесам в стране херувимов. И всё у него складывалось вполне для него комфортно.

Когда Миша зарабатывал, я ему платил. А он, замечая зреющую в моих глазах тоску, извинялся:

– И вроде бы помогаю тебе, но по-настоящему помочь не могу.

***

Я пробовал вернуться в Россию. Даже прожил несколько месяцев в Москве. Только я не узнал свою страну. То ли детское восприятие всё исказило, то ли и вправду всё поменялось. Я вернулся обратно, и только после этого проклял весь мир. Нашёл в кармане билет «Москва – Берлин», но окончательно потерял себя:

– Ну, тут ты хоть что-то понимаешь, – резонно заявил Миша.

Моя душа никогда не покидала этих знакомых переулков и стен. Я тот же пёс: вижу свои ворота и начинаю лаять. Каждый сам решает, чего стоит справиться со мной.

С матерью я не общаюсь. Честно, не знаю, где она обитает. Для неё я по гороскопу Омен, да и мне самому так безопаснее.

Личная жизнь тоже не сложилась. Любовь – это свет. Но почти всегда свет Роберта Оппенгеймера. Я плакал впервые за несколько лет. Плакал в своей квартире в самом дорогом районе Берлина – простой русский эмигрант, воровавший еду в магазинах. Плакал, затирая солёной водой миллион евро наличности. Ещё немного, и я начну покупать на них таких же с детства закомплексованных, чтобы забыть тех, кого не смог купить. Продаются все, но не всем цена – валюта. А у меня ничего кроме них и психотравм нет.

Эмоции недостижимы для бюджетов. Хочется засыпать и просыпаться не просто рядом с женским телом, а с родственным образом мыслей. Но у музыкантов и поэтов очень специфический юмор. Выбрал этот путь, помни: грудь – она для пуль.

Друзья? Если плохо, то им праздник. Миша – это другое. Когда всё хорошо, мы все улыбаемся друг другу, но это лишь Lagavulin. Незакрытый гештальт открывает бутылку и вызывает девочек лёгкого поведения с тяжёлой судьбой. За них не обидно. Обидно за девушек поведения и мироощущения тяжёлого с судьбой аналогичной. Запираюсь в этом креативном аду на пару месяцев, как в особняке Огюста Ренуара, чтобы систематизировать увиденное ранее. Пишу пьяным – редактирую трезвым.

***

Долго ли, коротко ли? Не помню, куда пропадают недели. Утром открываю глаза. Не знаю, где проснулся, то ли в райском саду, где вокруг меня цветы, но не старше двадцати лет, то ли в темнице ада. Физически вспоминается уже родное ощущение, наступающее под утро после приёма внушительных доз алкоголя, когда организм начинает сдаваться и перестаёт подыгрывать искусственной эйфории. То состояние, когда сначала хочется резко снять интоксикацию, а затем и вовсе упасть и больше никогда не взлетать. Странно, но в первую минуту после тяжелого сна показалось, что это чувство не просто никуда не ушло, а скорее усилилось, и ко всему прочему добавилась немотивированная тревожность. Перед глазами потолок. За окном привычно гудят машины – мир куда-то движется, люди что-то создают и производят. «А я, кажется, просто спиваюсь».

Слева и справа лежат обнаженные девушки. Вчера я видел их впервые, а сегодня, скорее всего, в последний раз. Каждую из них кому-то завтра называть мамой, а как их называть сейчас каждый решает сам. Какая из них проснётся первой? Я опытный, и уже знаю.

Выхожу покурить. Странно наблюдать всё происходящее внизу, стоя под потоками воздуха на балконе фешенебельного дома. Когда-то я и сам был частью этой суеты, отчаянно пытаясь выжить в потоке без конца сменяющих друг друга дней, в коем постоянно нужны средства. Этот город, конечно, не изменится, если в нём умереть. Берлин – слишком большой. А Шарлоттенбург – слишком богатый для такого сочувствия район. Тебя просто вынесут, а потом уложат в холодильник. А потом… Ну, сам знаешь. Почему-то именно страх перед --">