Владимир Ходаков - Кладбище погибших цветов

удовольствием отведаю солдатской каши из общего котла. В вашу честь, добрый стражник!»

Верзила громко расхохотался и всем своим видом выказывал желание немедленно сорваться с места и сопроводить меня до казарм. В последний момент дисциплина взяла верх над ребячеством, он тихонько окликнул свободного от дежурства товарища, который, устало прислонив лысую голову к древку алебарды, дремал на небольшой скамейке чуть поодаль от нас.

«Будь любезен, проводи Отто до моей постели и окажи ему самый радушный прием. Если удастся, раздели с ним кусок вареной свинины, который полагается мне сегодня на ужин. Ступай же!»

Добрый человек, этот верзила-стражник, ох добрый. Я готов простить ему его простодушие и явное неумение разбираться в людях (речь конечно же о пресловутых конюхах и служках с внешнего двора), но не за сытный ужин и мягкую постель, а за его рвение к службе и чувство долга. С мыслями об этом я преспокойно заснул, положив под голову сложенную вчетверо свою плохонькую куртку. Я проспал точно до первых петухов, и с рассветом направился в замок.

***

Едва солнечные лучи пронзили своим ослепительным светом соломенную крышу казармы, я уже стремглав мчался к внутренним воротам, в надежде успеть до того, как к ним нахлынет толпа просителей. Эти чертовы тунеядцы, только и знают, как обивать пороги господ, выпрашивая жалкие крохи, когда у самих амбары наверняка ломятся от зерна, гниющего из-за нехватки воздуха и места. И они еще смеют приходить – просить у господина графа, когда у честных солдат вроде меня нет ни гроша за душой? Да уж, поистине гнилые людишки.

Как бы я не спешил, обогнать толпу попрошаек мне не удалось. Как пить дать, стоят здесь с полуночи, некоторые разложили прямо на деревянных мостках свои котомки и приглашают остальных разделить с ними завтрак. Но я-то на такие уловки не поведусь, понятное дело. Еще потом выставят мне счет или, того хуже, сообщат графу, что я совершенно бессовестно воспользовался их добротой и наглейшим образом уничтожил все их запасы провизии.

Продраться сквозь толпу просителей у меня бы не вышло, даже будь я размером с боевого скакуна. Большой удачей для меня было встретить знакомого верзилу-стражника (как выяснилось из его сбивчивых объяснений, он провел всю ночь на дежурстве, видимо, надеялся этим обстоятельством заслужить еще больше моего уважения, но я пресек его бахвальскую речь, строго сообщив, что это его прямая служебная обязанность), который своим грозным видом и легким постукиванием алебарды о деревянные доски мосточков без труда расчистил мне путь до дверей графских покоев.

«Здесь я вынужден распрощаться с тобой, дорогой Отто. Помочь внутри я никак не смогу, к тому же я и так оставил вверенный мне пост, разумеется, исключительно от большой дружбы с тобой. Надеюсь, ты сможешь простить мне такую вольность, милый Отто, потому как совесть моя, увы, на такое милосердие не способна. Прощай!»

Я намеревался было тепло проститься со стражником, но вспомнив про его бахвальство и вопиющей дерзости отлучку с места несения службы, удостоил его лишь сухим коротким кивком, развернулся на каблуках, возвещая об окончании нашей беседы, и немедленно вошел в распахнутые ворота.

«Вынужден сообщить, что господин граф хоть и принимает посетителей в такой ранний час, находится в прескверном расположении духа, к тому же живописец который месяц пишет его портрет, от чего господин граф регулярно нервничает. Могу я рассчитывать на ваше благоразумие… Отто, верно? Отто, дорогой Отто! Я ни в коем разе не хочу сказать, что господин граф отказывает вам в аудиенции, лишь хочу убедить вас не расстраивать его светлейшество чересчур… щепетильными или откровенно наглыми просьбами.»

«Ох, ведите же меня к нему», – нарочито громко вздохнул я и махнул рукой в знак согласия на нелепую просьбу канцелярского служки с только-только пробившимися юношескими усиками над верхней губой цвета чернильницы.

Сперва я решил, что господин граф принимает посетителей прямо в опочивальне. Уж больно темными были гардины на величественно вздымавшихся под своды замка окнах, к тому же во внушительного размера зале, куда меня беззастенчиво втолкнул юнец-писарь, была кровать. Я уж было вновь заробел и почувствовал желание немедленно покинуть эту комнату. Но самообладание и выработанная годами службы солдатская стойкость взяли верх, я совладал с собой и даже сделал несколько маленьких, но очень решительных --">