Ксения Колюпанова - Теплынь

левкины глаза цвета крепкого чая, и что солнце золотится на волосах, на скулах, и золото это кажется ордынским. Закат вообще, похоже, любил этого потомка Великой Орды. Воздух становился пряным, тени узорчатыми, будто на ковре, и слышалось, как за Левкиной спиной, и поселком, и полями горячо, пряно дышит степное разнотравье.

Мы с Ванькой никак не вписывались в эту восточную палитру. А Левка знал, что он вписывается. И, поймав мой взгляд, благосклонно и спокойно улыбался – разрешал любоваться.

Ванька тем временем шел к нам. Без сигарет, без претензий, без своего кратковременного счастья. Концентрацией презрения во взгляде можно было убивать.

– Через двадцать лет – слышишь, Ксюха? – через двадцать лет мы пересечемся с этой псиной здесь, у сельмага, и псина, не узная меня, тявкнет: прикурить есть? Знаешь, что я скажу этой суке? Знаешь?

– Мяукнешь? – ответил за меня Лева. Незлобно, ласково, будто сам мяукнул.

Ванька зло плюнул.

Что-то зацепило меня в его фразе. Маленьким таким коготочком. Я могла безболезненно выдрать коготок прямо сейчас, не дожидаясь момента, когда нехорошее предчувствие застынет в твердую мысль.

Но не сумела.

И дело было не в куреве – за ванькино здоровье, конечно, переживала, но бог с ним, с куревом – причины навредить своему здоровью этот человек находил на раз-два. Вспомнить хоть ту драку с Левкой – незлобным, спокойным Левкой. Никакой Минздрав уже не спасет.

И даже не в собачьем параллелизме наших с Ванькой метафор.

Я просто представила Ваньку с Левкой через двадцать лет.

Взрослыми, говорю, представила. Коготок заскрёб.

– Погнали к хате, чё, – сказал вдруг Лёвка.

И мы погнали.

***

– Знаешь, когда человек перестает быть ребенком?

– Когда у самого рождаются дети?

– Когда умирают его родители, – Лёва говорит тихо, будто пробуя гортань. Пробуя голос. Меня пробуя, прощупывая. Он нехорошо скалится, запрокидывает зачем-то голову, открывая смуглую шею – беззащитную смуглую шею.

– А ты откуда знаешь?

– Догадался.

Дует сырой ветер, будто холодной воды плеснули за рукав. Лёва щелкает зажигалкой, прикрывая сигарету ладонью. Закуривает.

– А когда он становится взрослым?

Сигарета застывает в пальцах. Он поворачивается ко мне удивленно:

– А?

Тлеет.

Взрослым, говорю, когда становится?

Собственно, этот период между детством и взрослостью – он где?

Расскажите мне, я обведу его красным и буду упиваться до тех пор, пока Ваня с Лёвой не перестанут стрелять сигареты, драться, и гоготать, гоготать без повода. Пока не посерьезнеют вконец – без права и желания сбросить с себя всю ответственность, которую собирали всю жизнь по крупинке, и вышел целый груз.

Пока впервые не подумают: « У меня уже всё есть, всё мне отдали, я пережил все что мог – чего еще хочу я от этой жизни?»

Сигарета ало вспыхивала, будто в чернильном воздухе стучало маленькое горячее сердце.

Конечно же, я ничего из этого не сказала. Промолчала.

Юность смеется над детством, а взрослость забывает юность ¬– ну что ей, думать больше не о чем?

Тут сердце вспыхнуло последний раз. И окурок полетел в траву, рыже дрогнув.

Мне подумалось, что Лёвка раньше никогда не курил.

***

Я их выцепила из толпы деревенской выгоревшей, липко матерящейся пацанвы давно-давно.

Пацанва обычно собиралась у старого сельского клуба. Он теперь и пригоден-то был только для того, чтобы собираться не в нем, а около. От заметной и равноудаленной от домов точки пацанва неровным гогочущим строем шагала к реке – нырять с моста щучкой. Или шла к старой толстой иве – прыгать на ветви и качаться на них, как обезьянье стадо на лианах. Или никуда не шла. Сидела на серых пористых ступенях и резалась в карты, некрасиво матерясь.

Пацанва тогда только открыла для себя матерную лексику и теперь очень нелепо и неумело распоряжалась ей, вставляя через каждое слово.

Я была юркая и умела играть в футбол. Этого хватало, чтобы быть своей.

В тот день белобрысый Лёха обыграл в карты всех. Он сидел с довольным лицом и как бы спрашивал взглядом: кто следующий? Ты? А может ты?

Я сидела под

--">