Анастасия Редькина - Настоящая сказка

маньячки. Ядвига насмешливо цокала языком:

– Даже не надейся.

  Кошка щурила зелёные глазища, и сердито мела хвостом. Мол, посмотрим. Кукушка в часах бесшумно молилась всем своим кукушечьим богам.

   Затем, пушистая хамка запрыгивала на подоконник, и, глядя во двор, нагло оповещала:

– Мяу.

  Ядвига, стараясь скрыть любопытство, уточняла:

– Вышли?

  Кошка задумчиво сужала зрачки в две тоненькие щелочки. Вышли, значит. Старуха подходила к окну, и всматривалась в спину женщины с ребёнком, выходящих из подъезда. Они с кошкой уже знали: идут в поликлинику. Как-то удалось подслушать случайный разговор. Вернутся, значит, около девяти.

    Цепкий взгляд Ядвиги Яновны подмечал все. И старую, поношенную одежду. И потертые ботинки. И усталые, запавшие глаза женщины. И стыдливо заштопанные локти на пальто у девчонки. А особенно – то, как крепко держит мать ее за руку. Не отпуская ни на минуту. От этого в груди разливалось что-то едкое, жгучее, непривычное, от чего хотелось тут же отойти от злосчастного окна. Но ноги не шли. А ладонь тянулась к единственному другу на всем свете – к Кошке, которая такое панибратство, в целом, считала оскорбительным. Но в эти утренние минуты терпеливо сносила короткое, сухое, еле ощутимое прикосновение к своей драгоценной шерсти.

   Когда парочка скрывалась за углом, начинался второй акт утренней пьесы. Мужчина выходил на работу. Это зрелище было забавным, и уже не вызывало болезненной этой жажды. Скорее, типично женское, снисходительное ехидство, присущее всем одиноким и самостоятельным дамам зрелых лет. Вначале он выбегал в одних тапочках на босу ногу, суетливо кутаясь в куртку. Заводил машину, часто не с первого раза. После каждой неудачи наблюдательницы иронично переглядывались. Затем, достигнув успеха, Мужчина возвращался домой. И выходил минут через десять, уже одетый в коротковатые брюки и коричневый свитер. Сверху накинута все та же куртка, на ногах все те же тапочки. Подходил к машине, прикуривал сигаретку.

В эти секунды Ядвига Яновна судорожно начинала шарить по карманам строгого домашнего платья, потом уже вспоминала, что не курит больше. После, Мужчина садился в машину и отъезжал от подъезда, затем лишь, чтобы через минуту вернуться, и, бормоча проклятия, и прожигая взглядом старенькие наручные часы, унестись домой. И выбежать снова, обутым в коричневые ботинки. Затушить недокуренную сигарету, прыгнуть в тарахтящую из последних сил машину, и укатить уже, наконец, на свою неведомую работу. Такой концерт повторялся чуть ли не через день, и утренний наблюдательный пункт, порой, превращался в тотализатор. Ставки делала и принимала Ядвига Яновна. Кошка благосклонно поощряла.

   Своё патологическое любопытство старуха объяснить, конечно, могла. Слишком многие, запекшиеся от времени, но ничуть не затянувшиеся, раны начали кровоточить с того злополучного знакомства. Но делиться своими, покрывшимся плесенью, тайнами, она не собиралась. Отнюдь. Слишком много воды утекло. Слишком много кирпичей потрачено на возведение этой стены, отделяющей мир ее прошлого от мира реального, современного. Но эта девчонка… Такие яркие глаза они с Кошкой за всю свою долгую жизнь встречали один-единственный раз. Ядвига потом специально вглядывалась в соседские. Что у женщины, что у мужчины, такого цвета не наблюдалось. Обычные, ничем не примечателеные, серо-зелёные. А у этой… Пришлось даже достать из пыльной шкатулки старый перстень с огромным изумрудом. Оттенок точь-в-точь. Хоть и воспоминания он будил не радостные, однако Ядвига надела его на привычный, левый безымянный палец, и рука знакомо заныла от такой забытой, за долгие годы, тяжести.

  Шли недели. Осень, протестуя нервными, мокро-снежными, ветреными истериками, все-же, неизбежно, перетекала в зиму. Наблюдение переросло в привычку. Странную, но безобидную. Однажды, сумрачным декабрьским утром, Ядвига стояла у окна, уже без лишнего стеснения поглаживая Кошку. Женщина и девочка вышли из подъезда, взявшись за руки, было видно только их ссутулившиеся, в попытке согреться, спины. Внезапно, порывом ветра, с женщины сорвало и бросило под ноги, в беспощадную, провинциальную кашу из дождя и снега, ее берет. Единственный головной убор, на сколько могла судить невидимая наблюдательница. Женщина замерла, потом медленно отпустила руку дочери, присела на корточки рядом со злосчастной шапкой, и заплакала. Горестно, беззвучно, не вытирая слез. --">