Денис Викторович Прохор - Предатель Корзинкин. Гимн настоящей любви

– Что? – Люба недоуменно посмотрела на Корзинкина, а потом лицо ее прояснилось, и она улыбнулась.

– Я не про это, милый. Спасибо тебе. С Лешей я бы погибла.

– Ты его любишь?

– Любила до смерти. Теперь не важно. Главное, что ты меня любишь.

– Люблю.

– Хорошо. И жить мы с тобой будем Юра. Хо-ро-шо.

– По-разному может быть.

– Нет. – сказала тихо, но очень громко Люба. – Так мастер сказал. А я его люблю и верю. И ты люби. И ты верь.

Ни разу не пришлось Юре Корзинкину раскаяться в том, что он сделал. До этого последнего случая. Когда оказался в больничном саду, между яблоневых деревьев, в истрепанных, забытых на ботинках, синих бахилах. У окна, на втором этаже, его ждал Горбовский. Мастер с документом и печатью. Его ждал доктор Ким. Вдребезги русский кореец. Иногда и лишь местами покорный внешним обстоятельствам. Если душа-гармошка позволит. Но все теперь не важно. В реанимационной палате ждала его Люба. Его смысл. Его жизнь. Ее ввели в искусственную кому. В крови не хватало железа. Понизился гемоглобин. Сатурация какая-то ниже 80, а значит, нужна новая кровь. Если бы Люба была в сознании, без сомнения, Корзинкин подчинился бы. Но теперь все зависело от него, и Юра Корзинкин решился…

…Вслед за Юрой хотел пролезть Горбовский, но доктор Ким распластался в дверях реанимационной палаты и уступать не собирался.

– Только ближайшие родственники. А вы кто?

– Она моя сестра…Духовная.

– Документ покажите. Где эта дурость есть с подписью и печатью органа государственной власти?

– Я подал на вас в суд. И если вы думаете, что судья Волынцов…

– Вася как надо рассудит. А ну назад. Маргарита Семеновна, вы фиксируете?

– Фиксирую, Роман Петрович. – толстая сестра-хозяйка в белоснежном колпаке держала перед собой телефон в розовом с искрой ушастом чехле. Горбовский остановился. Трогательно улыбнулся.

– Что же…Не перед человеками склоняюсь, но перед ним одним. Иди, брат.

Юра зашел в палату, а доктор Ким тотчас же закрыл за ним дверь. Люба смотрела на мужа и молчала. Ее родные, большие серые с рыжинкой глаза копили прозрачные горькие слезы. Юра поставил на тумбочку пакет из «Пятерочки». С мандаринами и соком. Осторожно присел на краешек высокой больнично койки.

– Это ты? – спросила Люба. Голос у нее был совсем тонкий и больной. Хуже чем слезные дорожки на исхудалых щеках.

– Нет…Я запретил. Как ты хотела. Доктор Ким сам. Никого не спрашивал.

– А мастер?

– В суд подал…Не плачь, Люба, пожалуйста.

– Как теперь жить будем?

– Будем.

– Я нечистая теперь…Не воскресну. Почему ты не запретил ему? Почему?

Люба обессилено упала на подушку, закрыла глаза и зарыдала. Хотела вырвать руку, но Корзинкин не позволил. Держал крепко….

… В яблоневом саду был вечер. Холодный. Холодный. Юра Корзинкин искал спасения. Горбовский искал карачун карачуныч.

– Что же? – сказал Горбовский –Мы старались.

– Мы его засудим. Этого Кима.

– Это конечно. – согласился Горбовский. – Но теперь. Ты понимаешь, брат. Люба не наша. Ей нужно уйти.

– А я? Дети?

Горбовский с чувством обнял Юру. Прижал к себе. Захлюпал носом и отпустил. Чтобы Корзинкин точно увидел его неподдельную грусть.

– Вы наша семья.

– Детям нужна мать. Так нельзя. Она человек.

– Люба умнее и честнее нас с тобой, брат. Она не сможет с этим жить.

– Сможет.

– Господь так решил.

– Его дело.

– Нельзя так говорить, брат.

– А ему можно? – спросил Корзинкин. – Тебе можно?

Юра Корзинкин не стал ждать ответа. Повернулся и пошел прочь. Горбовский выпустил из себя все свои нити. В вечернем сером воздухе сам превратился в черного паука.

– Ты будешь здесь предателем, но и там ты предатель.

Юра Корзинкин замахал руками. Освобождался от липкой паутины.

– О детях подумай.– шипел Горбовский.– Лишаешь их спасения. Предатель. Иуда.

– Ты так решил. Не я. – сказал Корзинкин и швырнул паутину прямо в лицо бывшего мастера.

КОНЕЦ,

.