Вильям Федорович Козлов - Машинист

колючками ноге оранжевый самосвал. — И вот! — похлопал себя по карману, из которого торчала рукоятка оловянного пугача. — Чужие не дарят. Парамонов — машинист. И я, когда вырасту, буду машинистом. Буду ездить на паровозе и гудеть: «Ду-у!» Я обязательно буду машинистом, как Парамонов. Мы ведь с ним тезки!..

Мать с удивлением смотрела на него: сын никогда не произносил таких длинных взволнованных речей.

— Ну кто он тебе, этот Парамонов? — урезонивала мать. — Проехал — и нет его. И мы ему никто. Так, посторонние. У него своя жизнь, заботы... Не думай ты о нем, Серенький!

— Сережа я! — голос его сорвался, глаза наполнились слезами. — Не зови меня Серенький, — почти шепотом попросил он. — Сергей я... как Парамонов. И машинистом я буду. Вот увидишь...

— Будешь, будешь... — ласково погладила его по растрепанной голове мать.

Заклубились темно-пепельные облака, над лесом прошелестел протяжный вздох, и средь красноватых и белых стволов запорхали сосновые иголки и желтые листья. Один лист совсем как бабочка-капустница затрепетал у самой морды Лайки, и та хамкнула пастью, пытаясь поймать его, но лист ловко увернул в сторону. Лайка виновато взглянула на Сережу и положила морду ему на колени. Но Сережа смотрел на большого черного дятла, который, оседлав сухостойную сосну, ловко отваливал от ствола крупные ошметки коричневой коры. Вокруг ствола образовалась целая горка. А ствол стал похож на индюшачью шею, такой же голый и пупырчатый. Дятел не обращал внимания на мальчика, долбил своим стальным клювом дерево и, отколупнув лепешку коры, проворно выхватывал беловатых толстых червячков. Иногда он косил спокойным круглым глазом на Сережу, а может быть, на Лайку, которая тоже не обращала на него внимания.

Сережа смотрел на дятла, а думал о Парамонове: неужели он больше никогда не высунется в окошко паровоза и не улыбнется Сереже и маме? Где он сейчас? Мама говорит, может, в отпуске... Неужели у машинистов такой длинный отпуск? И еще мама говорит, что Парамонов давно и забыл про них, мало ли на железнодорожной ветке разных станций и разъездов? И всех Парамонов должен помнить?..

С мамой что-то творится непонятное: ночью Сережа проснулся от громкого стона. Она ворочалась на постели, щеки бледные-бледные, а глаза какие-то отсутствующие. Когда он, испугавшись, стал тормошить ее, мама прошептала: «Пить!» Сережа принес из сеней ковшик холодной воды, и мама, расплескивая ее на подушку, жадно выпила. А утром — она встала раньше Сережи — опрокинула в хлеву подойник с парным молоком. Такое с ней в первый раз. Полежала немного и ушла путь проверять. И походка сегодня совсем другая, незнакомая. Будто идет с мешком картошки на спине. А что с ней — не говорит...

Сережа вытянул ногу и дотронулся до охромевшего самосвала. Самосвал нехотя покатился под горку, перепрыгнул через сучок, скособочился и, налетев на пень, опрокинулся.

Сережа, не глядя на любимую игрушку, зашагал к будке. Лайка потрусила за ним. Черный дятел перестал потрошить сосну и внимательно посмотрел им вслед. Затем поднялся повыше, прицелился и с маху всадил клюв в дерево.

Мать лежала на неразобранной кровати, отвернувшись к стене. Колени подтянуты к животу. Один резиновый сапог валяется на полу, второй, наполовину стащенный, на ноге. Она очень аккуратная и никогда не ложилась на застеленную белым покрывалом постель нераздетая, да еще в сапогах. Что-то случилось с матерью.

Сережа осторожно стащил с нее сапог, посмотрел на ходики, негромко тикающие на стене, и зашевелил губами, высчитывая, который час. Маленькая стрелка немного не доходила до цифры пять, а большая приближалась к десяти. Скоро пять часов. Без десяти пять... Сережа вдруг услышал негромкое стрекотание селектора, стоявшего на столе в углу. Обычно мать сразу подходила к аппарату, что-то переключала и Отвечала дежурному но станции. Сейчас она даже не пошевелилась. Озираясь на трещавший селектор, Сережа потянул ее за руку:

— Мам, звонит. Слышишь, тебя вызывают!

Мать застонала и чуть повернула к нему лицо. Глаза полуприкрыты, лоб бледный с крупными каплями пота, а щеки горят. Длинные черные волосы разметались по подушке, одна рука крепко обхватила живот. По горящим щекам ее текли слезы и сразу высыхали, она невнятно бормотала: «Ваня, Ваня...» Селектор замолчал. Во дворе прокукарекал петух. В окно негромко ударился жук.

— Тут никого нет, — пугаясь, тормошил мать Сережа. — Я тут один... — Он --">