Никита Королёв - На кромке сна

макушкой над последними окнами, похожая на те, что ребята зачем-то строили в садике. Глядя на нее тогда, Паня совершенно не всматривался в ее цвет (кроме, конечно, макушки) и фактуру. Только со временем, когда детство уже упорхнуло на крылатых качелях туда, где каждый день кино, он понял, что и на то, и на другое был только задел, как у рассады на подоконнике, на которую коварный майский мороз надышал настоянным перегаром. Цвет нераскрывшихся бутонов, текстура пожухших початков. Текстура и цвет не наступившего будущего.

Кстати о рассаде. Папа ее не любил. В особенности ту, которая, притворяясь пакетом из-под сока или молока, укрывалась бабушкой за занавесками в его комнате. Такая рассада отправлялась в одноконечный полет с балкона под бабушкины мольбы отменить рейс. Но да ладно про рассаду.

Паня догадывался о смысле той сакральной геометрии, что пронизывала весь открытый его взору пейзаж, еще когда он и слов-то таких не знал. У этих улиц был голос, и он с материнской нежностью напевал о том, что нет ничего великого, не имевшего бы в своей основе маленькое и даже мелкое, что все сложное всегда сложено из кубиков, таких простых и понятных, а все, что нужно для постижения их комбинаций, – это внимательно смотреть на руки воспитателя и ничего не упустить. Но эти руки оказались шарлатанскими лапками, с ловкостью фокусника вынувшими из сложного один буквенный кубик, так что оно вдруг стало ложным, а тот нежный материнский напев из прекрасного далека становился с каждым годом все заунывнее и хриплее, пока не оказалось, что он доносится из магнитолы развалюшного такси, несущего Паню с пьяной мамой с очередной гулянки пустыми печатниковскими улицами сквозь седую ночь, которой единственно можно доверять.

Все началось в то злополучное утро четверга. В такое же злополучное, как и у всех тех, кого вечность, несмотря на их многочисленные зарифмованные и/или мелодичные увещевания, по каким-то причинам содержать отказалась – с щеткой в одной руке и потоком водопроводной воды, греющим другую.

Почистив зубы, Паня, как и всегда, разглядывал свое отражение во всех пористо-щетинистых подробностях, которые высвечивала матовая лампочка над зеркалом. Утренний осмотр лица носил сугубо утилитарный характер: поддавить гнойнички над бровями, выловить пару перхотных хлопьев из челки, закатить на переносицу глазную слизь, которая, скатавшись к концу дистанции в комок, приятно пощекочет кожу. Маленькие радости. За завтраком Паня тоже вылавливает хлопья, которые отлынивают от ложки, формируя в тарелке созвездия, за чтением которых любой звездочет умер бы со скуки. И весь последующий день Паня в каких-то смутных ожиданиях так же, как перед зеркалом, закатывает слизь на возвышенность, и та к концу дистанции тоже каменеет, награждая Паню щекоткой радости, но уже к следующему утру она по воле злых богов вновь оказывается у подножия. Маленькие неприятности. Но в это утро Панин взгляд слишком загулялся и неприятности стали большими. Он остановился на едва разлепленных глазах, двигаясь от зрачка к зрачку и обратно, как холодный стетоскоп – по худенькой грудке ребенка. Шея вытянулась, голова оказалась в какой-то нелепой близости с зеркалом, а веки сбросили сонную тяжесть и распахнулись. Все, что было на периферии, плавно потемнело и зашлось рябью, как соседние сидения и ковровые стены в кинозале, когда перед началом фильма потухает свет. Темнота сгущалась приливами, но стоило Пане обратить на нее взгляд или хотя бы внимание, как она тут же рассеивалась. Приливы и отливы под Луной глаз с серо-зеленым диском. Да, у этой Луны есть диск. Но где сама Луна? Может, ее затмила какая-то планета? Но какая? Или ее украли? Но кто? Гарри Гудини или Дэвид Блейн?

Паня долго – слишком долго – вглядывался в отражение собственных глаз, пытаясь понять смысл того, что он видит. Все было настолько очевидно, что Панин ум просто не мог работать на таких низких оборотах. Что он видит в черноте своего зрачка? Разгадка проплыла в туманной безмолвной воде Паниных мыслей, высунув один только плавник. Но когда взгляд его метнулся в сторону и туман рассеялся, целый кусок плоти и мышц, который Паня называл своим лицом, уже мертво висел, отслоившись от того, что Паня называл собой. Из зеркала смотрел незнакомец, но не тот, который дарит эскимо, а скорее тот, который предлагает сесть к нему в покоцанный фургончик. Паня медленно, как над кнопкой «Отправить» под заполненным --">