Анастасия Муравьева - Кепка

знавший, что такое работа. Она вспоминала, как сидел он у нее в комнате, перехватив гитару с красным бантом, болтая ногой, словно барышня, или шел по улице развинченной вольной походкой, и она рядом с ним вышагивала осторожно, как стежки клала. Вот и красные маки у него на голове – вроде бы кепка как у всех, а другая. Ее парень ни на кого похож не был.

Девушка переживала, что они толком не простились, по ее вине, а ведь можно было побежать и броситься кому-то в ноги, а то и под поезд, и вообще потребовать свидания, зачем она раньше этого не сделала, знала ведь, что ей положено.

Но оказалось, что ничего не было ей положено. Когда он перестал писать, она поехала туда, где он отбывал срок или службу, девушка уже запуталась, а ей сказали, что выбыл, но ничего не объяснили, куда выбыл и зачем, а может помер. И никаких официальных бумаг не дали, потому что она была этому парню никто, просто девушка и все. Она вещи попросила его посмотреть, думая, что догадается по ним, что стряслось, но тут уж ей вообще покрутили пальцем у виска, сказав, экая ты хитрая, вещи ей дай, еще чего, и девушка уехала ни с чем.

Она долго тряслась на попутках, мерзла, прислонившись к обледеневшим перилам полустанков, ее просквозило, и вернувшись, она слегла и проболела очень долго. Ее положили в больницу, но думая, что он может прийти на квартиру и начать искать ее, девушка оставила записку с адресом прямо на столе. Она провела в больнице полгода, а соседка, лежавшая рядом, стращала ее, говоря, что он скорее всего вернулся, но ее не навещает, потому как живет с другой, и собирается захапать ее комнату.

А девушка лишь закрывала глаза, слабая и чуть живая, а перед глазами стояла кепка в красных маках на околыше, мелькнувшая в дверном проеме – и все, больше она его не видела. И ничего больше не хотела видеть, хоть мудрые женщины рисовали ей картины одна другой краше, как он предал, и переписал на себя и комнату, и кровать, и керосинку, а ее вот увидишь, вышвырнет в одном исподнем, такие люди бывают сволочи, но девушка закрывала глаза и видела только маки, только вышитые маки.

После выписки она возвращалась домой, готовая к любому повороту, к тому, что висит кепка с маками на гвозде, а рядом дамская шляпка вертихвостки или беретка учительши, но нет – пустые гвозди торчали из стены, а в комнате было выстужено и ни души.

Даже такой ценой судьба его не вернула.

Она каждый день поднималась на железнодорожный мост, свесившись с которого когда-то смотрела на уходящий состав. Она торговала цветами и кое-чем со своего огорода, по мосту поднимались-спускались дачники, а она сидела на перевернутом ящике, расставив распухшие ноги, уже далеко не та девушка, которую толпа прижала к ограде, но смотрела по-прежнему только вниз.

Раздавался протяжный свист, это означало, что приближается поезд, она вместе с другими товарками напрягалась, сейчас пойдет поток, и надо, перекрикивая грохот, называть цену и улыбаться, расползаясь хитрыми морщинами, нахваливать товар.

В тот день она посмотрела вниз и в сером, как всегда, потоке людских голов увидела кепку с алыми маками на околыше. Кепка мелькала обманным огнем, ее заливало грязное месиво толпы, но маки были такие яркие, что не заметить их было нельзя.

Она опрокинула непроданный букет, банка, в которой он стоял, перевернулась ей под ноги, она поскользнулась, но удержалась, схватившись за перила. На ней была растянутая кофта, перехваченная снизу веревкой, а на веревке кошелек с выручкой, и еще кое-какие деньги рассованы по карманам и за пазухой. Она побежала, шлепая галошами через две ступеньки вниз, за кепкой.

Она даже не успела подумать, что кепка хорошо видна вровень с остальными, а ее возлюбленный был совсем невысокого роста, про таких говорят, метр с кепкой, и может быть, именно поэтому его легко затерли в толпе. А когда его уводили конвоиры, ему стоило лишь оглянуться или сказать что-нибудь, что согрело бы ее на всю жизнь, но нет – он лишь надвинул кепку на глаза и ушел.

Сейчас кепка медленно двигалась по перрону, настолько медленно, что она быстро настигала ее, держа одной рукой кофту стянутой на груди, но каким-то шестым чувством понимая, что это не он. Он не мог ковылять так медленно, словно подпрыгивая, он всегда был плавным, ее возлюбленный.

Впереди шагал одноногий инвалид, с подвернутой штаниной. Он развернулся, тяжело опираясь на костыль, и она увидела чужое грубое лицо, --">