Николай Драганов - Пшеничные колосья

Пшеничные колосья

СЫНОВЬЯ

У ворот вдовы Гины Кысиной остановился сельский сторож Петко Кулик — здоровенный мужик с белесыми усиками и линялыми глазами. Она, казалось, ждала его, потому что сразу же появилась на крыльце, ухватившись за дверную ручку и тревожно затаив дыхание.

— Пойдем, — произнес он равнодушно, — капитан зовет.

Она не спросила, зачем капитан зовет ее. Оторвавшись от косяка двери, она двинулась через двор, как во сне, как слепой, который боится наткнуться на что-нибудь. Ворота всхлипнули за ее спиной, и два узких окошка с цветущей геранью в треснутых горшках уныло смотрели ей вслед, пока они с Куликом не свернули за плетень. Кулик молчал, важно вышагивая и отшвыривая палкой мелкие камешки, попадавшиеся на пути. Улицы были безлюдны, ворота наглухо заперты, ни над одной трубой не вился дым.

Штаб военной дружины находился в здании сельской общины. Кулик и Гина поднялись по каменной лестнице, вечно холодной и сумрачной, прошли по узкому длинному коридору, деревянный пол которого прогибался и скрипел под ногами, и подошли к комнате, в которой раньше сидел сборщик налогов, а теперь расположился капитан.

Гина вошла ни жива, ни мертва. В лице — ни кровинки. Шагнула и остановилась, сердце так страшно заколотилось под старой безрукавкой, что в глазах потемнело. Капитан сидел за столом. Перед ним лежали две синие папки. Она посмотрела на погоны с золотыми звездочками, на которых дрожали робкие лучи солнца, глянула в глаза — пустые и холодные, мертвые, как пересохший колодец, и у нее подкосились ноги. Движением руки с золотым обручальным кольцом капитан указал ей на стул. Гина покорно села.

— Положение твоих сыновей тяжелое, — сказал он, повернув к ней лицо.

На мгновение ей стало дурно, она закрыла глаза. Из-под век внезапно хлынули жаркие слезы, обжигая щеки.

— Почему?..

— Доказано, что они помогали партизанам, — протокольным голосом произнес капитан; его черные брови изогнулись, как пиявки, и сошлись на переносице.

По лицу Гины катились слезы — одна за другой.

— Цанко еще маленький, — потрескавшейся ладонью она утерла мокрые щеки.

— Не скрою… Твои сыновья заслуживают расстрела. И мы их расстреляем… Они подпольщики. Но все-таки… учитывая то, что ты вдова, я решил, вопреки собственным принципам, — он постучал по обложке одной из папок, сделав неопределенную гримасу, — вопреки собственным принципам пойти на компромисс с собственной совестью… — Гина глотала каждое его слово, как изголодавшийся человек, не жуя, глотает сухую корку хлеба, царапающую горло. — Одного из твоих сыновей мы пощадим… От тебя зависит, кого… — Капитан потер подбородок двумя пальцами, помолчал — теперь брови-пиявки вытянулись стрелами. — На кого сама укажешь, кого захочешь оставить в живых, того и пощажу… Другой умрет… Даю три дня на размышление. Срок немалый, хорошо подумай и скажи. Иначе будут расстреляны оба… — и, не слушая, что она ответит, нажал кнопку в углу стола. Вошли два солдата и замерли по стойке «смирно». Громко и отрывисто капитан приказал: — Выведите ее!

Как она вернулась домой, Гина Кысина не помнит. Первая мысль, блеснувшая в сознании, как только переступила порог дома, — повеситься. Не жить больше ни секунды. Но если она повесится, они ведь все равно погубят ее детей? Пройдет три дня, и капитан прикажет их убить. Гина села на кровать, беспомощно уронила руки на колени и невидящими глазами уставилась на герань. У кого просить совета? Кому пожаловаться?.. Легко ли, указать на одного из своих детей!.. Сказать: «Господин капитан, этого… а этого… оставьте…» Да он в своем уме?.. Какая мать решится на это? Гина сняла их фотографии. Они висели над кроватью в простых рамках. Вот Цанко… Ученик шестого класса гимназии. Какой красавец! Гина прижимает портрет к груди, и ее губы молитвенно шепчут: «Не отдам, нет, нет, не отдам!» А это портрет Добрина. Он сфотографировался без шапки. Волосы густые, как лес. Добрин не смог продолжить образование. Только кончил третий класс, как умер отец… Гина отдала его учиться ремеслу. У него еще и девушки-то не --">