Николай Сергеевич Плотников (писатель) - Березы в ноябре

— сбегаю!

— Не надо, хлеба привезли, и чай есть, индийский, и колбаса, — говорил Анатолий Иванович, развязывая рюкзак.

— Индейский не китайский! Эх, Иваныч! Уважил старика — все забыли, все как один… А бывало, только давай меня, отбою нет, да и сейчас: ходють, ходють за лосем (это из области начальство), а Пашка, хоть и мордастый, не могет поставить — и ша! — он говорил, а сам проворно собирал на стол стопки, тарелки щербатые, капусту, серое мясо — солонину, сахар в кульке. — Бегают, бегают, а все одно ко мне: "Максимыч, ты так и так, мы тебе, подсоби!" Ну я их уважу, выведу, цепь поставлю, загон начну — и что? А? Что ты думаешь? Он сдвинул шапку на нос и сверкнул серыми глазками. — Поднесут полстакана — и все. Теперя я их, кочка-мочка, насквозь узнал. Приходит один такой в субботу, а я ему — шиш вот! Видал? То-то! — И он хитро захохотал, шлепнул себя по ляжкам.

Мне казалось, что он под мухой, но, сколько мы ни сидели за водкой и за самоваром, нисколько он не менялся. Мы сидели в желтом круге керосиновой лампы, и они говорили, а я полудремал, полуслушал, и голоса их то приближались, то удалялись, и иногда я все понимал, а иногда — нет.

— Кто ж его подранил? — раздумчиво говорил старый егерь. — Где, говоришь, у Яшкиного ключа? Перед болотиной! Знаю, это не городские, им туда не проехать. Это либо с Ярцева один, либо с Иванова. Схожу завтра: не пал бы, пропадет зазря.

— Снегом запорошит за ночь.

— Как белка?

— Какая теперь белка? Заяц есть, тетеревишки кое-где, глухаря почти всего выбили, но я ток знаю. Не ток, так в одиночку точат, ну и пусть, никто не знает, пусть хоть они… Да ты пей!

— Не много ль?

— Много?! Да я ее реку выпил, только здоровею от нее. Ты не оженился?

— Нет, поздно мне.

— Эвона! Поздно! Здря, Иваныч, без хозяйки не житье. Эх, Маша, Маша!

Голос его осип, срезался, но он стукнул по столу, расплескал чай.

— Ша! Расскажи, как Серега там? Палыч?

Ну и кобель был у него! Карат. Как оне там проживают?

Он и за столом не снимал своей зимней шапки, блестела груша сизого носа, поблескивали серые глазки. Я хотел спать, но совестно было признаться. Максимыч что-то бормотал-говорил, сдваивались желтые тени на темных бревнах стен, сдваивались, размывались полумысли. Потом все смолкло, и вдруг я очнулся от низкого поющего звука и понял, что кто-то поет. Сквозь старческую сипловатость крепли, пробивались, подымались, точно со дна времени, сильные медные ноты, мужественное раздумье:

Среди долины ровныя, На гладкой высоте Стоит, растет высокий дуб В могучей красоте…

Я не сразу понял, что это поет Максимыч. Он смотрел прямо перед собой, сквозь лампу, сквозь черную стену, он пел, словно шел через все свои годы, беды и потери, не покоряясь и не теряя надежды. А потом поставил кулаки на стол и уперся в них лбом — спрятал лицо.

— Идите, прилягте вон на кровать, — сказал мне Анатолий Иванович. — Со щенком рядом. Подремите, а потом…

Я послушался. И только лег, как стал проваливаться в пропасть, пугался, открывал глаза и опять засыпал-падал, а потом покорился и стал погружаться в ровный серо-стальной полусвет ноября, в пасмурное затишье, в котором невинно и мягко светились три белые березы, три сестры, поднимая в пригоршне травяное птичье гнездо с тончайшими голубыми скорлупками.

--">