Виктор Пасков - Баллада о Георге Хениге

много здоровье цар Виктор целуем вас сердечно

окурков только с обгорели бумага

очень просим окурков мили Виктор учи учи прощай

Хениг

только окурков

— Но почему, — спрашивала мать сквозь следы, — почему он так упорно просит окурки с обгорелыми краями? Почему окурки? Почему не сигареты?

— Очень просто, — ответил мрачно отец. — Потому что окурки не воруют. Поэтому.

Через несколько дней после получения письма он поехал в Хайредин. Вернулся вечером того же дня — хмурый, неразговорчивый. Только на следующее утро за завтраком рассказал, что Георг Хениг его не узнал. Они сидели на скамейке, отец говорил ему, кто он, напоминал о том о сем, но старик качал головой, смотрел на него непонимающим взглядом. И по-прежнему прижимал скрипку к себе.

— Он, верно, — сказал отец, — уже и не понимает, зачем таскает ее с собой.

Несколько раз он повторял, что царь Виктор передает ему привет, но старик и на это никак не реагировал.

Потом мы получили известие о его смерти. Родители скрыли это от меня. Никто из нас не поехал на похороны.

* * *

Заботы состарили моих родителей. Они уже настоящие старики, и я часто замечаю, как они сидят на кровати, устремив невидящий взгляд на буфет.

В моих волосах тоже появилась седина. Все вокруг переменилось. Квартал уже не тот. Квартала не существует.

У Мирчо случился второй инфаркт. За ним ухаживает Малинка, ставшая тихой старушкой. Станка и Станко куда-то уехали.

Стамена задавило грузовиком.

Год спустя умерла и Вража. Их сын стал известным артистом. Их дочь лежит парализованная.

Йорде умер от алкоголизма. Его сын Митко живет в Чехословакии, работает шофером в посольстве. Любка много раз выходила замуж и разводилась, народила кучу детей. Сомневаюсь, что мы узнаем друг друга, если встретимся.

От алкоголизма умер и Манолчо. Он весь опух, как огромный кокон, три дня пролежал и скончался. Агония его была мучительной. Пепи состарилась и весит сто двадцать килограммов. Она постоянно ссорится с дочерью, которая нигде не работает и шляется с иностранцами.

Роленский и Роленская, как я уже говорил, сбежали в Америку. Они тоже уже умерли. Дочь их Сильвия — настоящая американка и ничего не знает ни о нашей улице, ни о нашем доме.

Умерла и Цанка. Она помешалась, но незадолго до этого вышла замуж за человека, который увез ее в точно такой же дом, как наш. Скончалась она в психиатрической лечебнице.

Давно умер и Йордан, пекарь.

Дядя Брым тоже.

И Сакатела.

Не забыл ли я кого-нибудь?.. Даже если и забыл, это не имеет особого значения. Люди, о которых я говорил, влачили жалкое существование. Они были так похожи, что при воспоминании о них я словно вижу одно и то же (то ли женское, то ли мужское) лицо.

Я грущу об этих людях. Грущу о том времени, когда они жили. Иногда мне думается, что если бы не этот проклятый дом, они были бы совсем иными... но вряд ли.

Франта и Ванда? Насколько припоминаю, они подали в суд на отца, но проиграли дело: инструменты и сейчас лежат в старом деревянном ящике в подвале нашего дома.

Иногда я спускаюсь туда, открываю ящик. На меня веет запахом моего детства, когда я мечтал быть самым бедным мальчиком на свете, поскольку не понимал, что значит быть бедным.

Вытаскиваю деревянную форму скрипки, достаю рубанок, верчу его перед собой в темноте, вдыхаю запах его ручки, надеясь, что дерево сохранило что-то приближающее меня к Георгу Хенигу.

Разочарованный, складываю все обратно и поднимаюсь наверх, в комнату.

* * *

Прошло четверть века с того дня, как мы расстались. Я уже не инфант. Я ждал, что ты придешь, как обещал, но ты не пришел.

Не пришел ни в один из последних вечеров той поздней осени, ни потом. По комнате бродят тени, но твоей среди них нет.

И все же я верю, что ты не забыл меня.

Но я забыл, кто я!

Георг Хениг, восстань! Ответь мне, какая судьба уготована тому, что мы создаем с величайшей любовью, тому лучшему, что мы можем создать?

Искусство ли выше жизни или жизнь выше искусства?

Почему на свете есть люди, унижающие и оскорбляющие мастеров?