Нина Михайловна Шевкунова - У синего моря

Художник О. Григорьев

Глава первая

Покачиваясь из стороны в сторону и гладя мохнатую шерсть собаки, Иван шептал:

— Худо, Ворон, худо… Слышишь, как стонет твой хозяин? Беда, пожалуй, пришла…

А за юртой носился ветер, он хлопал туго натянутыми оленьими шкурами, срывался и мчался дальше, волоча длинный снежный хвост, свистел среди голых осинок и берез, срывая тонкие надломленные ветки, подхватывал их, уносил от родного дерева и засыпал снегом.

Из-за полога тянулся хриплый стон. Он то усиливался, то затихал. Иногда его заглушал вой пурги, тогда Иван с тревогой прислушивался и ждал, повторится ли, а дождавшись, облегченно вздыхал — значит, Данила еще жив…

Собака широко зевнула, лизнула Ивану руку, положила голову ему на колени, стала смотреть в лицо хозяина преданными глазами, словно понимая, что он обращается к ней.

— Сколько дней болеет Данила? Много. Жалко брата, себя жалко, — продолжал шептать Иван.

Костер угасал. Иван бросил ветку красного кедрача, она вспыхнула ярко, трескуче. В юрте стали видны прокопченные до черноты большой чайник, котел, переброшенные на жердях лисьи и заячьи шкуры.

Хворост прогорел быстро. Синеватый огонь лениво лизал толстые головешки, угли по краям покрылись черной каймой.

Из-за полога вышла Матрена, села к костру, тусклыми глазами напряженно уставилась на тлеющие угли. Лоб у нее изрезан бугристыми складками, щеки ввалились, а на впалую грудь спадают седые грязные косы.

Раньше Иван не обращал внимания на жену брата, теперь с ужасом смотрел на нее и думал: «Сколько ей лет? Если умрет брат, по закону она будет моей женой, а мне только двадцать… Жалко брата, жалко себя…»

Чтобы не видеть старуху, Иван закрыл глаза. Все чаще вспоминал он Логова Матвея. Первый раз тот приезжал в двадцать девятом году — давно, десять лет прошло, и еще один год. Звал к морю жить. Многие уехали, брат Данила не захотел. Шаман сказал тогда: «Кто к русским пойдет, у того олешек отнимут, зверь его бояться будет, удачу потеряет».

Смеялся Матвей, ругал шамана. Да как ему верить? Шаман свой, а у Матвея и глаза, как осенняя вода, и волосы, как сухая трава, — какой он человек? Шаман говорит: «Раз глаза водяные — пустой».

А Матвей много раз приезжал, звал. Хотел Иван уехать, да брат не отпустил. Уехал русский, Данила собрал табун, еще дальше в тундру ушел…

— Иди спать, скоро день будет, дров надо, — хриплым голосом бросила Матрена. Иван вздрогнул, сердито буркнул:

— Сам знаю.

Он с ненавистью посмотрел в лицо старухи, поднялся, вышел на улицу.

Снег больше не падал. Между рваными клочьями облаков синело небо. Ветер стихал. В стойбище ночная тишина. Даже собаки и те спали. Иван постоял, посмотрел на голубые просветы в небе, тяжело вздохнул и пошел спать.

Утром лечить брата приехал шаман. В костер бросали сухой кедрач. Огонь с треском взвивался вверх, шаман бил в бубен, прыгал вокруг костра. Черные спутанные космы мотались на плечах, сквозь желтые зубы прорывались дикие выкрики, узкие глаза то закатывались, то вонзались в костер, и тогда в них плескалось пламя. Повязывал больного сухой травой, снимал ее, пучками бросал в огонь, бегал вокруг юрты. Но больному легче не стало. Все реже и реже срывался с посиневших губ стон, наконец брат затих.

Иван о чем-то мучительно думал. Часто выходил на улицу, развертывал грязную истертую бумажку, смотрел на два маленьких пакетика и торопливо прятал. «Это Матвей дал. Он говорил: „Голова болит — пей, хорошо будет“. Что делать?»

После долгих колебаний решился, подошел к пологу и, глядя в костер, сказал:

— Худо брату, я лечить буду.

— Хо! Как? — удивился шаман.

— Русским лекарством, Матвейка дал.

Глаза шамана на миг вспыхнули и тут же погасли. Он улыбнулся, весело сказал:

— Русский тебя обманул, не верь, сперва собаке дай…

Иван послушно высыпал один порошок на ладонь, поднес собаке. Ворон ткнулся носом, тряхнул головой, поскреб морду лапой и, облизываясь, замахал хвостом.

Иван смотрел на собаку и ждал, что будет. Собака по-прежнему весело махала хвостом. Тогда он решительно пошел за полог. Разжал больному зубы, всыпал --">