Владан Десница - Визит

отделившись от него завесой своей глухоты, мечтательно смотрел в окно. Он сохранил профиль мыслителя. Выражение задумчивой отрешенности прикрывало старческое слабоумие. Складывалось впечатление, что у него не то чтобы совершеннейшая пустота в голове, а просто, с тех пор как глухота отгородила его от внешнего мира, усилилась его способность отключаться и концентрироваться в себе. При этом степень отсутствия Старика была неодинакова. Совсем недавно он несколько раз поразил окружающих внезапным проявлением здравомыслия, и теперь те, кто был свидетелем такого пассажа, общаясь со Стариком, были начеку и с величайшей осторожностью ступали по весьма зыбкой поверхности, не зная, какие обманчивые и неисследованные глубины под ней кроются. Общение со Стариком таило в себе нечто коварное, похожее на игру с подвохом, где окружающие подстерегали момент его беспамятства, а он — момент чрезмерной их успокоенности. В самом деле, наблюдая рассеянное выражение его глаз, Иван думал о том, что дремотная мысль Старика одиноко блуждает по недоступным для других просторам, задерживаясь на какой-то едва различимой границе, откуда ему видны предметы по ту ее сторону. Зрачки его не были прикованы к одной точке, неверный взгляд его непрестанно скользил по предметам, слегка подрагивая наподобие солнечной сетки на скамейках тихих парков в лечебницах.

Художник попытался завязать разговор, чтоб хоть немного оживить лицо Старика или вызвать на нем новое выражение. Но тот любую фразу принимал совершенно равнодушно и безучастно, ни разу ни о чем не спросил. Когда Иван заговаривал, он устремлял на него рассеянный взгляд, словно возвращался из какой-то туманной дали, молча выслушивал, едва приметно кивая головой, потом отворачивался и снова уплывал в свои необъятные синие просторы. Временами он шевелил губами, точно шептал про себя молитву, какие-то странные, непостижимые слова, и, произнеси он их вслух, они прозвучали бы ново и непонятно и наполнили бы комнату чужим, неземным трепетом.

В полутемной столовой было тихо; чувствовалось, что годами здесь ничего не менялось: та же традиционная мебель темного дерева, та же тишина, та же серьезная и спокойная атмосфера. Присутствие погруженного в думы, неподвижного Старика не нарушало пустоты комнаты. Изредка он вдруг приходил в движение, долго-долго вытаскивал дрожащими руками носовой платок, медленно его развертывал, протирал очки, так же медленно свертывал и клал в карман, удовлетворяя тем самым, по крайней мере на полчаса, потребность в движении и немного нарушая тягостную для посторонних застылость.

Даже время в этой комнате словно бы не шло; пока царило молчание, оно, свившись в клубок, лежало у ног Старика наподобие дремлющей комнатной собачки, а когда начинался разговор, это неизменное истраченное и сто раз употребленное время в своем вечном движении и кружении плавными спиралями поднималось вверх, расщепляясь на пряди и нити и вновь соединяясь, перемещалось по комнате, замедляя ход в тепле темных углов, но никогда не выходя за пределы этого ограниченного пространства. Порой, когда в разговоре наступала пауза, оно, точно парашютик одуванчика, мечтательно падало вниз и тотчас засыпало, но, пробужденное легким дыханием нового слова, вспархивало, взвивалось и продолжало свой бесконечный путь. Незаметно Ивана затянула царившая здесь атмосфера, ее ленивая вялость усыпляла, как вешнее солнце.

Вернулась Эмма. Взяв вязанье, она заговорила с художником, как со старым другом, сердечно и непринужденно, расспрашивала о его работах, рассказывала о здоровье отца, о его быстром одряхлении в последнее время. Внимание Ивана привлекла одна подробность в ничем не примечательной жизни уже немолодой девушки. Оказывается, она была обручена. Жених — человек серьезный, полковник, начальник военного картографического института. Вечера он обычно проводит здесь. Сегодня его ждали к обеду, и Эмма пригласила Ивана, желая их познакомить.

Послышался тоненький плаксивый писк Старика. Эмма сразу поняла его, принесла стакан апельсинового сока и стала поить отца, ласково обняв его за шею. Ее голова с мягкими каштановыми волосами, умное веснушчатое лицо, заботливо склоненное над отцом, говорили о самоотверженности этой женщины, посвятившей себя исполнению мелких прихотей великого человека. Старик жадно пил. Когда дело касалось удовлетворения каких-либо потребностей плоти, он словно --">