Людмила Евгеньевна Улицкая - Даниэль Штайн, переводчик

в бабушки. И обращается она ко мне «деточка»…

Без всякого с моей стороны нажима она мне рассказала следующее:

В гетто была сильная внутренняя организация, своя администрация и, кроме того, свой особый авторитет — знаменитый раввин Ширман, очень учёный и, как говорили, настоящий праведник. Сама Эстер и её муж были польские евреи, оба врачи, переехали в тамошние края за несколько лет до войны. Исаак Гантман, её муж, был хирург, а она зубной врач. То есть не вполне настоящий врач, но с хорошим специальным образованием — закончила стоматологическую школу во Франкфурте. Вольнодумцами они не были, так, нормальные евреи, могли зажечь субботние свечи, но могли и поехать в субботу в соседний город на концерт. Местные евреи считали их чужаками, но лечиться к ним ходили. Когда Германия аннексировала Польшу, Исаак сразу объявил жене, что всему конец, надо оттуда выбираться — куда угодно. Думал даже о Палестине. Но пока они размышляли и прикидывали, оказались под немцами, в гетто…

Мы сидели в салоне очень хорошей квартиры, обставленной по-европейски — старомодно и, на мой глаз, с большим вкусом. Культурный уровень хозяев был явно выше моего, — я это всегда чувствую, потому что довольно редко встречаю. Богатый дом. Гравюры, а не постеры. Мебель не гарнитурная, а явно собранная поштучно, и на каком-то низком шкафчике — большое мексиканское чудо из керамики — древо мира или что-то в этом роде.

Сидела Эстер в глубоком кресле, подобрав под себя ноги, по-девичьи, сбросив обувь — синие туфли из змеиной кожи. Я все эти детали всегда про себя отмечаю. Не зря моя мать считает меня мещанкой. Приют, детский дом — помню промёрзшей спиной. А матери моей ужасающая нищета казалась нормальной жизнью. Может, она и в сталинских лагерях неплохо себя чувствовала. Но я, когда из сиротской бедности выбралась, каждую чашку, полотенце, чулок готова была целовать. Эрих в первый же год нашей жизни в Берлине, в Пренцлаубергере, взял дополнительную работу — чтобы я могла покупать вещи: одежду, посуду, всё-всё-всё… Он знал, что я так лечусь от прошлого… Постепенно эта страсть стала проходить. Но все равно даже здесь, в Америке, моё любимое развлечение — гараж-сейл, распродажи, барахолка… Гриша, теперешний мой муж, смотрит снисходительно: он сам из России, вырос среди голодных до всего людей… И сын мой Алекс, родившийся уже в Америке, тоже обожает покупать. Так что мы настоящие «консюмеристы». Кажется, Эстер все это понимает.

— Условия в гетто казались нам ужасными — просто мы ещё не видели худшего. Тогда мы не знали о концлагерях, о масштабе этого великого смертоубийства, которое шло по всей Европе, — она улыбалась, говоря обо всём этом, и что-то было особое в выражении её лица — отдаление, печаль и ещё нечто неуловимое — мудрость, наверное. Да, мы говорили по-польски, а для меня это наслаждение.

— Сколько же вы прожили в гетто? — спросила я.

— Меньше года. С осени сорок первого. А вышли мы оттуда одиннадцатого августа сорок второго. А потом ещё два года в Чёрной Пуще, в партизанском отряде. Прожили в землянках до самого освобождения. Семейный партизанский лагерь. Из трехсот к концу осталось в живых сто двадцать. Детей с нами было шесть человек. Ещё двое детей родились в лесу. Ты и ещё один мальчик, но тот умер. Но тех, что вышли из гетто, всех удалось сохранить до конца войны.

— Почему моя мать ушла из Чёрной Пуши? — я задана вопрос, ответ на который знала со слов матери, но знала я также, что мать всегда врёт. Нет, не врёт. Просто я не могу поверить в то, что она говорит. Потому мне было важно знать, что скажет Эстер. Она же нормальная.

— Мы её отговаривали. Я хорошо помню, как Исаак возмущался, что она рискует жизнью детей, покидая наше убежище. Она даже не отвечала. Вообще единственный человек, с которым она общалась в гетто, был Наум Баух, электромонтёр.

Так я узнала фамилию моего отца. Мать никогда её не называла. Значит, если бы она была нормальной женщиной, я была бы Эва Баух. Интересно.

— Расскажите, пожалуйста, про него, — попросила я Эстер.

— Я мало его знала. Кажется, он был недоучившийся инженер.

Она сидела неподвижно, спина прямая, просто аристократка. И никакой еврейской жестикуляции.

— Исаак говорил мне, что приглашал этого Бауха однажды в больницу, ещё до войны — починить какой-то прибор. В гетто он был в привилегированном положении. Как и Исаак, впрочем. Некоторые евреи --">