Владимир Эммануилович Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр

культуру, как наглеет грядущий хам и невозможно жить, но жить надо…

— Ладно, — сказал я. — Не бери в голову мои всхлипы.

Мы не знали, что лет понадобится намного больше… На сегодня — не меньше двенадцати. Если бы Рассадин был жив, я прочёл бы ему вот что:

«Я боюсь своего романа, / потому что он — мастодонт, / вырастающий из дурмана, / заслоняющий горизонт. / Он весь день готов к пожиранью / пробегающих мимо дней. / Он всю ночь готов к возгоранью /дорогих для меня огней. / Он решился собрать всех вместе / тех, кто вместе и не бывал. / Он готовит меня по чести / твёрдо встретить грозящий вал. / Он пугает меня всё круче, / без меня обойтись готов. / Нависает тяжёлой тучей / и оправдывает врагов. / Вот и нынче неуправляем, / как вчера и позавчера, / и манит меня жарким раем / догорающего костра…»

Когда умерла Аля, никто вообще не мог себе представить, как он сможет жить и что ещё адресует ему графоманка-фортуна. Уж она-то строчит не задумываясь…

Стасик и Аля — вечные неразлучники, и вот наступило время, когда самые короткие друзья оказались по ту сторону беды и поняли пределы своего содействия. Сначала их разделили больницы на разных окраинах Москвы, и это стало добавочной пыткой. Потом болезни повели себя агрессивней и скоротечней, но оба держались с каким-то римским достоинством. И только увидев Алю, уже отделённую от него холодом и гробом, Рассадин зарыдал, как ребёнок.

11 февраля 2006 года, едва вернувшись в Питер с псковского фестиваля, я позвонил; вчера Аля умерла, а похороны — завтра; я пошёл за билетом в Москву.

Его отпустили из больницы на полтора дня, задержись он ещё на полсуток, пришлось бы снова занимать очередь на ту же койку. Врачи старались ногу спасти и делали всё, что могли, включая ошибки повышенного сочувствия.

Проводы были из Волынской больницы, где сошлись Козаковы — Миша с сыном, Крелины, Красухины, Адоскины, редакция…

Стасик посмотрел на меня и выговорил:

— Скажи…

После похорон я уехал в Питер и стал названивать ему каждый Божий день. Разговорцы помогали и мне. Что ещё я мог сделать из другого города, прикованный к делу, которое шаталось, требуя внимания день и ночь. В будничных обстоятельствах между встречами паузы стали привычны, но тут над Москвой повисло такое одиночество, что моя вынужденная деловая активность казалась и напрасной, и несвоевременной. Ира была со мной, а Стас один…

На поминках в Домжуре, чтобы не сбиться, я записал на салфетке начала строф и прочёл давние стихи, находившие в этот день другой смысл:

«Але и Стасику. Вы на двойном портрете / доверчивы, как дети, / и, лицами светясь, / такие взяли позы, /что времена и грозы, / не тронут вашу связь. / Вы не играли в прятки: / родные недостатки / как будто налицо; / но всё-таки, но всё же / красивее и строже, / как слово, не словцо… / Мы знали их, бывали / у Стасика и Али, / валяли дурака, / кому-то мыли кости / хозяева и гости / слегка и не слегка. / Потом к столу — к закуске / и коротко, по-русски, / произносили тост, / и заводились скоро, / и спорили до ора, / вздымая спор до звёзд. / Один, терзая руки, / клял подлые науки, / ронял очки в салат, / потом в портфеле шарил / и звонко в рифму шпарил / все более впопад. / Другой, майор запаса, / любил нас всех, но часа / не ведал своего; / а в нас остались длиться / тарусские страницы / и мальчики его… / Мы видели, мы знали… ? Но мысль об идеале / не ведала границ; / спеша к высокой цели, / мы вечности не зрели / в чертах знакомых лиц…»… Майором запаса здесь был Борис Балтер, а чтецом своих стихов — Наум Коржавин.

Сидящий рядом Миша Козаков сжал моё плечо.

Первую надпись на своём сочинении, это были фрагменты из повести «До свидания, мальчики», Борис Балтер сделал на подаренном мне альманахе «Тарусские страницы». Он вышел в 61-м году в Калуге. Оттепельные стремления издательства были продиктованы новой программой КПСС, и страхи редакторов и начальства вылились в бесконечные требования к ещё живым авторам. Бориса мучили больше других, за него заступался Константин Паустовский, уезжавший работать из Москвы в Тарусу, городок на реке, и открывавший своим очерком альманах. Прозу печатали двумя колонками на каждой странице, балтеровское начало «Трое из одного города. Часть первая» было прижато рассказами Ю. Казакова, и места для надписи почти не оставалось.

--">