Марина Львовна Москвина - Зеленые горы и белые облака

бланке с «шапкой» и печатью. В письме было одно слово:

«ПОМЕШАЕТ».

— Что ты расстраиваешься? — утешал меня папа. — Пойди во двор — сядь в сугроб, подрейфуй немного — и домой!

Папа хотел, чтобы я поступала в Институт международных отношений. Когда-то он сам его блестяще окончил, с красным дипломом — второй выпуск МГИМО! — и в своих мечтах видел меня журналистом-международником, спецкором в какой-нибудь более или менее дружественной стране, чтоб каждый вечер с гордостью лицезреть меня в программе «Время» — на фоне Эйфелевой башни, Букингемского дворца, статуи Свободы… Собственный «Роллс-Ройс», высокая зарплата, красивые наряды, звездные поклонники, светские рауты, приемы в посольстве.

— Ало?!! — Звонить Роме в Оренбург, тете Мане в Витебск, дяде Аркадию с тетей Асей на Звездный бульвар и Вальке-милиционеру, постовому на Садовом кольце, папиному двоюродному брату. — Включайте скорее телевизор, первую программу, Марина ведет репортаж из Рима. Вы смотрите? Интервью с Папой Римским!..

Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности — как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.

В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей.

— Эту блядь убрать, эту блядь убрать, а вот эту, — указал он на мою маму, — оставить!

— Свободней, естественней!.. — говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище. — Не пыжься, не пучь глаза, раскованней: «…А розы были так свежи, так прекрасны…»

Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: «Старая якутка в чуме».

Главное, они мне сами сказали:

— Представьте себе, что вы… знатная оленеводка!

Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.

Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.

— А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. — зазвучала во мне какая-то незнакомая песня.

Я-а-а на-на Ой-ёй-ёой Ма-а-а Ма-ма-а Ньо-ой!.. — беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. — М-м-ма-я-а-о-о, — заклокотало в горле.

— Спасибо!

Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.

Меня попросили выйти.

Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются «героини», а я безнадежно «характерный» типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.

— Но это будет полностью безрассудный шаг, — убежденно проговорил Миша. — Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую психику.

Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.

Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга — поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта «беломорину», днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в винный, кричал вслед хорошо поставленным голосом:

— Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.

Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина.

В

--">