Ада Ольшевская - Первое предательство

простила Петьку. Но — не Клаву!

Уроки еще не начинались, и я, выбрав хворостину покрепче, пошла туда, где перед дверью в класс толпились ребята. Клава стояла у самого входа и, прижавшись спиной к стене, смотрела на меня слегка смущенно. Она была такая тихая, такая чистая, такая умытая. Куда только подевалась ее задиристость? Помню россыпь рыжих веснушек на курносом носу. Приговаривая «вот тебе! вот тебе!», я несколько раз полоснула ее прутом. На белой детской коже сразу же вспыхнули розовые полосы, и Клава молча заплакала. Слезы из ее глаз катились большие, чистые, прозрачные. Каким-то краем сознания я отметила, что в них отражается солнце. Вокруг смеялись. Но я вдруг поняла, что сделала что-то ужасное, и что ничего уже не исправить. Месть, о которой я мечтала, не принесла мне ни удовольствия, ни радости, ни облегчения. Я бросила прут на землю и ушла. Перед Петькой я, понятное дело, хорохорилась, говорила: так ей и надо! будет знать! Но на самом деле понимала, так — нельзя. Нельзя! Впервые в жизни я была недовольна не кем-то, а собой, внутри что-то тоненько щемило — непривычное и мучительное чувство.

Но этим дело не кончилось. После уроков пришла мама и, не вникая в суть дела, — при Петьке! — сдернула с меня трусики, положила к себе на колени и очень больно отхлестала по голому заду. Это тоже было предательством. Кто ей дороже — я или какая-то чужая девчонка? И зачем при Петьке?! Стыдно же! Мама меня лупила, я ревела, а сама краем глаза поглядывала на Петьку. В глубине души я ждала, что он бросится меня защищать. Почему? Потому что, окажись на моем месте он, я тут же ринулась бы ему на выручку, даже если бы при этом мне тоже досталось. Вчерашний случай меня, видно, ничему не научил. Но маленький и невозмутимый мужичок, полный удивительного спокойствия, бродил по комнате так, будто в ней никого не было, и даже тихонько напевал что-то себе под нос. От стыда я не знала, куда себя девать.

А вскоре мы уехали. Тощая лошаденка-доходяга с трудом тащила телегу с нашими пожитками, а мы шли за ней пешком. Провожало нас все село. Люди потихоньку, по одному, отставали, вот уже никого не осталось, а Петька все не уходил, все стоял и смотрел нам вслед.

Долгое время я мечтала вернуться в Соляниковку, чтобы узнать, кем же он вырос, каким стал, мой верный Санчо Панса. А потом прочитала, что крохотного этого села больше нет на карте, время стерло его. Села нет, а память о нем, о Клаве, о Петьке, о соловье в терновых кустах, о крутой дорожке к колодцу, о травяном раздолье за школой с его медовым запахом — память об этом осталась. Не выветрилось, не забылось и Петькино предательство. Может быть, потому что я так и не смогла объяснить его сама себе. Иногда простые вещи оказываются самыми трудными для понимания. Что-то в тебе упрямо увиливает от этой простоты. А еще стали приходить на ум смешные и глупые мысли о предопределенности, о том, что, как говорится, тебе на роду написано. А как оно написано, так и будет. Но вот кто его написал, не скажете? И зачем? Как у всякого живого человека, случались в моей жизни и другие предательства, ничего, в общем, особенного — в основном по мелочам, а парочку раз даже и по-крупному, в общем, все как у людей. Но почему, почему они всегда кроились по одному и тому же незамысловатому лекалу, по одной и той же простенькой схеме — Петькиной схеме?

--">