Ирина Васильевна Василькова - Водителям горных троллейбусов

чем-то длинном нежно-желтом. Оказалось, китайский посол с супругой и гостями, пикник у них.

Проходим парк насквозь — а там шум, там речка Аламедин мчится по камням, то разделяясь на струи, то сплетаясь, и когда стоишь на мосту — ледниковой стужей веет от голубовато-серой непрозрачной воды. Не речка — поток, в мужском роде. Это на русской равнине речки, а здесь — кипящий ледяной богатырь. (Неужели так и буду всю жизнь влюбляться в географические объекты?)

Через мост — местные варианты шести соток. Ступенчатые садики лепятся к выпуклостям рельефа, стены из речных валунов, заборы из подручных материалов — спинок кроватей, арматуры, проволоки, рельсов. Совсем недавно в окне подмосковной электрички мелькали такие же коряво огороженные участки, ныне пережеванные неумолимым прогрессом. Пенится поток, вылизывая до глянца каменные глыбы. Как безупречно прекрасны вода, камни, небо — как жалко и отвратительно ржавое искореженное железо!

Людей в проулках нет — видимо, сюда бишкекские труженики приезжают только на выходные. Всех будто сдуло таинственным ветром, и теперь воцарилось безветрие, пронизанное чувством опасности, как у Стивена Кинга. На одном участке вижу женщину со шлангом. Прошу разрешения посмотреть местные розы, но хозяйка не расположена общаться, несмотря на все комплименты розарию. Русская, с седой завивкой — почему-то кажется, что бывшая библиотекарша — но гримаса выражает подозрительность и желание, чтобы чужаки быстрей отсюда свалили. Мы ей пришельцы, мы из отеля, как из инопланетного корабля. Почти ксенофобия.

Какая-то странная цепкость зрения. Ау, я не во сне? Еще вчера была Москва. Но во сне все дрожало бы многослойно и объемно, как в толще воды, а здесь резкая отчетливость всего, от муравья до дальних гор. Можно потрогать шершавую стену или уколоть шипом палец — убедиться в материальности. Поднимаемся на каменистую гривку. Под нами садики, ниже — красная крыша нашего псевдоевропейского шале, а посмотреть вверх — на склоне дрожит мираж призрачного города с миниатюрными дворцами, куполами и полумесяцами — местное кладбище. Бежит по гривке грунтовая дорога, втягиваясь в соседнюю долину — а там, в перспективе, зеленые склоны становятся все голубее и все теснее, и взгляд упирается в дикий, ослепительно снежный пик.

Субкультура

А вот и земной рай. Научная сейсмологическая станция РАН около Бишкека — единственная, сохранившаяся за пределами России (такая же в таджикском Гарме была разгромлена в ходе межклановых столкновений). Лет десять назад здесь возник Международный научно-исследовательский центр.

Станция — на высоте 1700 метров, тридцать лет назад здесь был лысоватый холм, джайлоо для киргизских овечек. Теперь — научные и жилые здания. Сотрудники посадили деревья, развели цветы, вымостили дорожки, разбили парк — стало похоже на курортную зону.

Про людей особо. Если наука — это своя субкультура, то комплекс наук о земле — субкультура еще более специфическая. Ух, какие кадры! Фанатическая увлеченность, неиссякаемый оптимизм, отсутствие патологической депрессии и эмоциональное здоровье. Люди занимаются настоящим делом! Вот она, реальная метафизика счастья!

Пока Петька общается с коллегами и готовится к докладу, брожу с фотоаппаратом по задворкам территории, проникаясь ощущением места. Какие-то строения, между ними снуют люди, занятые делом — тут автопарк, там тащат баллоны для газосварки, здесь тарахтит движок. Пытаясь найти площадку для съемки, проламываясь через заросли каких-то тростников, оказываюсь на краю — внизу серпантин автомобильной дороги, еще ниже Аламедин петляет по дну долины голубым шнуром, на противоположном склоне — оранжевые обрывы, овраги и урочища, за ними острые хребты, как штормовые волны, вздыбленная орогенезом суша с вечными снегами на горизонте. Косматые рваные облака мечутся в небе, волоча по земле хвосты синих теней, отчего панорама горной страны дробится на осколки, вспыхивая дополнительными деталями и объемами.

Аж дух захватило.

Почему мы так любим смотреть сверху — с гор, башен, верхних этажей? Что-то распахивается, раскрывается, что-то освобождается, мы думаем и чувствуем уже иначе. А когда спуск — горное ущелье, или тесная улица, или узкий коридор — мы сворачиваемся, поджимаем ноги, скрючиваемся эмбрионом — и кто мы тогда? Или каморка, будка, чулан, тюремная камера, больничная палата. --">