Ирина Васильевна Василькова - Водителям горных троллейбусов

оттого «дефект цивилизации» слипается в «дефекацию»…

Именно. Пришла с победной справкой домой. В квартире пахнет ужас-ужас, отец на полу — упал с кровати, до туалета не дошел. Видимо, давно лежит — белый как мел, руки ледяные. Стонет. Постельное белье стянуто на пол — цеплялся, пытался подняться. Перекатила на клеенку, отмыла, переодела. Теперь поднять на койку. Сажаю, прислонив спиной, влезаю на кровать, продеваю под мышки жгут из простыни и тяну вверх. Получилось, хоть и не сразу.

Ну вот. Выпил чаю, угрелся и заснул.

Сижу и думаю о «непостыдной». Удручает не физическое — горшки-пеленки, перетаскивание в ванную и обратно — а психологическое напряжение: когда видишь, что боевой офицер, атомный физик, да просто красавец-мужчина превращается в бессмысленное существо.

Психика разумно устроена — когда нет сил, летит предохранитель. В моменты непереносимого стыда, как сейчас, у отца отключается разум — он делается жалким, хнычет, лепечет, а после ничего не помнит.

И мне стыдно — будто я не должна видеть его стыд.

Будто я виновата. Будто мне самой ничего подобного не светит в восемьдесят пять.

Зато потом у него гиперкомпенсация — требует, обвиняет, грозит. Это он-то, который за всю жизнь и мухи не обидел…

Ага, проснулся. Кричит, чтобы я срочно бежала в аптеку за витаминами, от которых он сразу выздоровеет. А если не побегу — то я змея и кровопийца.

С больницей тоже его идея. По радио услышал — есть такая, бывшая «старых большевиков». Какая-то у них двухмесячная реабилитационная программа для стариков. Хочу туда, я что, не заслужил? За соломинку хватается. Поспрашивала — говорят, неплохая. Не лечат, конечно, но в порядок слегка приводят, да и домашним дают передышку. И не так дорого. В общем, решилась.

— Пап, обедать?

— Пошла к черту, раз в аптеку не идешь!

Изображаю, что ушла, хлопая дверью — все равно он ничего не видит. Через пять минут снова хлопаю.

— Пап, принесла! Теперь обедать будешь?

— Теперь буду.

Даю витамин — этих витаминных коробок уже полдесятка на столе, потом подношу ложку с супом. И вдруг:

— Дура! Не то купила! Неправильные! Тьфу на тебя! — выплевывает желтый шарик, неожиданным взмахом выбивает у меня ложку, тарелку, горячий суп льется на грудь, на чистую постель…

— Ааа! Я обжегся! Подуй!

Опять сжался, маленький, несчастный.

И мне опять стыдно.

Все будет хорошо

Больничному коридору полагается быть унылым, но этот и вовсе тусклый. Два крыла здания, построенного буквой П, сдерживают солнце, даже летом воздух в отделении сероватый — то ли туман плавает, то ли дым, то ли строительная пыль из дальней палаты, где два узбека крушат стенку отбойными молотками. По коридору бродят люди-тени, тихо шаркая, шурша, шелестя сухими, изношенными, почти прозрачными оболочками. Старики, старушки — отделение геронтологии общее, без всяких стыдливых М и Ж. В таком возрасте чего церемониться — пусть сидят на соседних горшках, как в детском саду. Бродящих старушек больше — не хотят лежать, из последних сил пытаются пересилить судьбу, ожить, цепляются, тянутся вверх. Вот одна, с бессмысленным выражением выпученных глаз, снова учится ходить —приволакивая обе ноги, шатаясь и опираясь на трость с четырьмя опорами. Никому не видимый героизм, мучительно закушенная губа и тупое улиточье перемещение вдоль длинного ряда палат. Возможно, воля у нее тверже, чем у покорителей Антарктиды, но кто здесь оценит?

На дерматиновой кушетке, здешней лавочке, квашней расплылась деревенского вида бабка — фланелевый халат, серый платок, обрезанные валенки. Рядом примостилась седая леди в сиреневой пижамкеи кокетливых тапочках. В той жизни они, может, и не удостоили бы друг друга даже презрительным вниманием, здесь же никак не могут наговориться, и просторечие одной, сталкиваясь с филологической утонченностью другой, высекает стиль, которому позавидовал бы иной писатель.

О детях, о детях — о чем же еще? Все здесь тоскуют о детях — включая совсем полуживых. Та, что в валенках, жалеет, что аборт сделала в восемнадцать лет, осталась бездетной, а та, что в пижамке, утешает —ааа, какая разница, что есть дети, что нет — все равно в итоге остаешься одна.

Ничего нового никто не скажет, ничего интересного не произойдет.

Боже, как здесь можно работать? Выдерживать этот запах, этот ужас, это смирение перед неминуемым, безвыходное ожидание финала, --">