Юрий Иосифович Малецкий - Огоньки на той стороне

повлиял — идеей добра. Добро, учил Кирилл, церковники неправильно понимают. Его потому и надо делать, что Бога нет. Аще бы он был, то можно и без добра на земле: если земная жизнь человеку во испытание и наущение, то зачем облегчать ее добром? Испытуемый пусть помытарится как следует, а в пакибытии получит, что ему следует. А вот поелику нет жизни вечной и человек окончательно смертен, то ты ему хоть напоследок жизнь облегчи. «Напоследок» же — это вся наша жизнь, малое предстояние перед великой смертью. Так твори, говорит, Григорий, добро!

Сам Кирилл на добре и погорел. Ему сосед по квартире, Иван Сергеевич, судья, будучи зело под газом, поплакался на кухне, что-де нет больше сил давать от десяти и выше людям, которым, чтобы не болтали лишнего, может, хватило бы каких-нибудь пяти годков на лесоповале. Это было бы для них суровым, но необходимым уроком. Но статья ихняя ходовая таких сроков не предусматривает, да и что статья, когда… А душа-то живая, болит — просто беда; проснуться бы — а ты не судья, а… «Подсудимый?» — спросил Кирилл. «Ни-ни, — помахал пальцем судья, — не судья и не подсудимый, а такой, знаешь, кадр, которого, как ни крути, ну совсем не за что сажать. Ну нет на него статьи и не может быть». — «Это кто же такой?» — «А кто ж его знает. Я и сам думаю — все никак не придумаю». Словом, пронял он Кирилла, и решил тот соседу помочь. Думал-думал и ничего лучшего не изобрел, кроме как стырить у судьи партбилет, за утерю которого судью в числе прочих мер наверняка должны были уволить с работы. И вот в следующее их пьяное бдение на кухне, воспользовавшись тем, что судья, снявший пиджак и повесивший его на спинку стула, отлучился в уборную, Кирилл залез во внутренний левый, околосердечный карман пиджака и, как и ожидал, нашел там партбилет. Дальнейшее произошло, как тому и следовало быть: судью, рано или поздно вынужденного заявить об утере билета, вычистили из партии и уволили. «Конченый я теперь человек и подозрительный», — пожаловался он Кириллу. «Лучше с чистой совестью, — ответил тот вдумчиво, — дожить до смерти массовиком-затейником, чем судьей пить без просыху». — «Массовиком — это если повезет, — сказал бывший судья. — Ну да от сумы и от… Если уж жизнь не задалась, хоть помереть по-людски». — «Истинно. Рад за вас, Иван Сергеевич». — «Хороший ты парень, Кирюха, — оттеплел сосед. — Хоть и из попов. Сколько я вашего брата пересажал ни за что, ни про что, вспомнить совестно». — «А и не надо вспоминать, Иван Сергеевич. Все мы грешны. Я вот перед вами, вы еще перед кем-то». — «Ты?» — «Я», — и Кирилл вынул из кармана партбилет, думая, что сосед, вкусивший радости жизни с чистым сердцем, скажет ему слова благодарности. Иван Сергеевич остолбенел. Потом проглотил слюну, схватил Кирилла за грудки. «Ах же ты, морда поповская, ворье классовое! Да я тебя, когда восстановлюсь, я тебя, падло, пущу на полную катушку! Да я без партии… я за партию жизнь отдам. Зубами любого порву!» — «Не говори о жизни всуе, — наставительно сказал Кирилл. — Се бо слово „партия“ латинского корня и означает — часть. А жизнь твоя, равно как и чужая, есть для каждого целое. Кольми же паче целое больше части, то есть человек больше партии!» Тут-то судья понял, кто перед ним, и вызвал санитаров. Так оказался Кирилл соседом уже не Ивана Сергеевича, а Григория Ивановича — по палате № 23.

Тут, в Томашеве, много чего услышишь. Слова узнаешь. «Ступор», например. Или «кататония». Или отмененное слово «подсознание». Отмененное, но занятное, если послушать бывшего психиатра Половинкина. Взять хоть его, Голобородько. Сознательно он выслеживал шпионов, а подсознательно — видел в каждом из них отца, которого ревновал к матери, и так ему мстил. Ладно. Но что ты скажешь, если отца своего Голобородько знал только по рассказам матери и никакой особой ревности испытывать к нему не мог? Так то-то и оно! Сознательно — да, не мог. А вот подсознательно — именно несуществующий-то отец и должен был вырасти в его подвоображении в куда более серьезную фигуру, чем если бы Голобородько его знал. Во как. То есть одни заграничные бредни — а остроумно придумано.

Этот Половинкин лечился здесь дольше всех, с 1934 года. Дело его, как он объяснял, состояло в том, что он — фрейдист, но не простой, а советский, наш фрейдист-марксист. Когда же психоанализ разоблачили как пятую колонну в рядах отечественной передовой науки, Половинкин вместо того, чтобы перековаться, забузил. Стал писать во все концы, что --">