Игорь Валентинович Фёдоров - Волк

совести. Моё воспитание легло на плечи её старшего брата, Митрофанова Владимира Егоровича. В посёлке он занимал должность агронома, и являлся по совместительству потомственным колдуном-знахарем. Если кто из односельчан заболевал, или корова не доилась, или ребёнка сглазили, да мало ли что — все шли к моему дяде. Он и травы с целебными свойствами даст, и нашепчет чего-то непонятного, но обязательно исцеляющего. Мог и порчу навести или чего похуже. Только он этим не занимался, да его никто и не просил об этом. Потому что — плохое, как и хорошее, неизменно возвращается. Но об этом, обязательно, в следующий раз.

Двери дядиного дома были открыты для всех, в любое время суток, в любой день недели. Хоть одинокой продавщице местного сельпо, хоть многодетному главе администрации на новой иномарке. Из соседних сел так же наведывались страждущие получить добрый совет или обрести физическое исцеление. И получали их. Клиентская база, как сейчас говорят, была внушительной.

Духовным же исцелением в поселке занимался наш местный батюшка, близкий дядин друг ещё с детских времён. В миру — Тишко Алексей Денисович. Активные октябрята, пламенные пионеры, ответственные комсомольцы — партия же была для них закрыта по понятным причинам. Ни семинарист, ни псевдоцелитель, естественно, партбилет получить не могли. Что, в принципе, не мешало им оставаться в поселке самыми уважаемыми людьми. Все переплёты жизни связали их, и без того крепкую дружбу, таким морским узлом, который был не в силах развязать ни один склочник и сплетник на земле. Он просто был бы немилосердно бит, уж поверьте моему слову.

Я же, молчаливый нелюдимый пацан, жил в окружении всех этих многочисленных гостей, непонятных амулетов, мешочков с высохшей травой, слезных просьб и слезных же благодарностей. Частые беседы дяди с батюшкой всегда оставались для меня непонятными, и поэтому были скучны и не имели никакого смысла. Так я и жил без друзей и даже приятелей-соседей. Только бесконечные надоедливые: «какой хороший мальчик» от женщин, и «здорова, мужик» от мужиков. Ну и всевозможные варианты этих фраз. Таких же бесконечных и еще более надоедливых. Так получилось, что детский сад я не ходил. Хоть и располагался он недалеко. Просто некому было меня туда приводить и забирать. Дядя, конечно, воспитывал меня, и я стал таким, какой есть, только благодаря ему. Но слишком уж он был занят. В нашем доме еще обитал домовой, но у него свои обязанности.

В те детские года с завистью смотрел на окружающие меня полные и наполовину полные семьи. Снующие туда-сюда, по делам, и без них. С такими улыбками на лице, будто весь мир принадлежал только им одним. В каком-то смысле, так это и было. В том, что этот весь их мир назывался семьей. ИХ семьей. С новогодними подарками и детскими утренниками. Совместными прогулками по лесу и поездками в город за шмотками. И что самое главнее — днями рожденья. Даже семье Васьки-комбайнера, самой несчастной семье в поселке, я завидовал.

А свой день рожденья я стремился вычеркнуть из памяти. Именно в этот день умер тот, кто мог бы мне все это дать. Но не дал. И только потому, что кто-то, видите ли вы, лежал не так, как надо, и роды были долгими и мучительными. И в итоге — смертельными. Каким же бессердечным и неблагодарным плодом надо было быть, чтобы убить самое родное сердце, еще даже не успевшим ставшим материнским. И это после девяти месяцев обоюдного проживания в их совместном маленьком мирке. После всех тайн и секретов, которых не знал больше ни один человек на земле. Волшебных сказок и чудесных песен, звук которых не дошел больше ни до одних ушей на планете. После той чистой светлой любви, которую не испытывал никто и никогда.

Каждому, кто хоть раз побывал в утробе матери, досталась своя любовь. Я за них рад, но не более. У меня была своя, которую я эгоистично погубил на самом финише, что бы она не досталась больше никому. Образ матери, который я рисовал себе сразу после зачатия, был самым прекрасным образом в мире. Он до сих пор стоит у меня перед глазами. Как бы мне хотелось услышать в свой адрес ее проклятия с того света. Или маленький упрек. Но в раю такие дела не практикуются. А где же ей еще быть?

Опустошенность детской неокрепшей души, желание прижаться к чему-то родному, такому большому и теплому, как солнце в летний ясный день, вина за то, что я, --">