Наталья Галкина - Вилла Рено

болото! — крикнула она ему вслед. — С боков крутые спуски! Всюду заросли, джунгли, куст к кусту! Вам туда не пройти!

— Кусты вырубим, — отвечал он беззаботно, — по болоту гать проложим. Але же мосточки.

Насвистывая, подходил он к воротам.

— Сука киношная. Сам ты проныра.

Она ногой топнула в бессильной ярости, сжав кулаки. Теперь все затопчут, все испортят, дорожку покажут отморозкам, сатанистам, пьяницам, дачным детишкам. Теперь в пруды ржавые тазы, драную обувь, остатки жратвы, презервативы будут кидать, берега забросают пивными банками, на фундаментах беседок «Kiss me в жопу, Петя!» и прочую чухню, как на башне Смотровой площадки, напишут.

Ворота покрыла патина, малахитовая зеленца; слева от ворот остатки решетки с пламенеющими изогнутыми остриями пик; одна из калиток еще цела, вторую стащили; справа решетку уже сменил покосившийся деревянный полузеленый забор. Внешняя правая ручка ворот, напоминающая свернувшийся в лапку неведомого представителя фауны невиданной флоры лист, послушно щелкнула, отпустила внутреннюю — левую — ручку с хитрой защелкою; идеально примыкающие друг к другу створки столетней давности без скрипа и скрежета торжественно и тихо отворились.

Глава 2 И ИСЧЕЗЛА В БЕЛОЙ МГЛЕ

Правнучка Ванды-старшей, то есть внучка Ванды Федоровны, сама уже дожившая до старости, с каждым годом уезжала с дачи все позже. Сперва осталась она поглядеть на золотую осень, потом задержалась до конца октября, наконец, перезимовала, встретила весну — и стала жить за городом круглый год. Дача, русский дом конца XIX века, некогда куплена была ее дедом, академиком Петровым, у финнов на имя сватьи, Ванды-младшей. До Виллы Рено рукой подать — квартал по городским меркам, до дачи Барановского — квартала два в другую сторону. Дом, как многие другие дома на обращенной к заливу стороне, как давно сгоревший (или все же увезенный в мифический поселок под Хельсинки, давший приют разобранным и перевезенным туда дачам и особнякам Карельского перешейка?) «Замок Арфа» Барановского, как Вилла Марина, стоял над обрывом. Спустившись по крутому склону (теперь подобный спуск был для нее непреодолим, только дочь, сын и внуки спускались и карабкались по нему с легкостью, а лестница с перилами существование свое прекратила между двумя войнами, когда советская власть перемеряла участки; прежний участок, ничем не отличаясь от прочих наделов над обрывом, простирался до залива, нынешнему служила межою кромка кручи), можно было увидеть родничок, малый ключ; дно чуть расширенной и углубленной горловины ключа выложено было камнями да кафельной плиткою, в уютной прохладной ямине с ледяной водою, в природном холодильнике, хранили продукты, бабушка Ванда ставила туда глечики с маслом, молоко, керамическую сырницу.

Зимой, особенно в сумерки, в час между собакой и волком, да и бессонной ночью она снова чувствовала себя маленькой, но словно бы из другого детства, одинокой, беззащитной, испуганной. Никого вокруг; на той стороне, за железной дорогою в некоторых дачах жили зимогоры — зять, не ладивший с городской тещею, семья, по бедности сдававшая городскую квартиру за доллары, лежащая в лежку со сломанной ногою девяностолетняя домовладелица, не желающая сменить ветшающую крепость свою на невесткину крошечную хрущобу; а над обрывом стояли заснеженные околотки пустых дач, сугробы, а осенью — печальные, засыпанные палом необитаемые места. Осенью и весной пошаливали отморозки, бомжи, наркоманы, подростки-сатанисты: забирались в дачи, разводили на полу костры, спалили у залива великолепный дом кондитера Беранже (нынешние жители ошибочно считали его домом Фаберже, ювелир был известнее забвенного кондитера), служивший не одно десятилетие прибежищем для детсадовских отпрысков неведомого предприятия оборонки, видимо разорившегося и обедневшего.

Она боялась, слушала шорохи, брала в комнату старую оглохшую бесчутую собаку и маленького облезлого хмурого кота. Иногда страх был ужасен, особенно в первые мгновения ночных пробуждений во тьме кромешной после кошмарного сна. Она ставила телефон на постель у подушки и с замиранием сердца думала: успеет ли позвонить в милицию, если начнут выламывать дверь? Не перережут ли они сперва телефонный провод? Уйдут ли они восвояси, увидев, что она зажгла свет, или захотят поиздеваться над ней и станут ломиться еще настырней? То было племя младое, незнакомое, не --">