Марина Голубицкая - Рассказы

кормит, подойти не может. Вспоминаю, как мне когда–то хотелось, чтобы московский роддом оценил Лёню, а все говорили: «Совсем мальчишка».

— Гуля! Может, он чувствует, что ты его не любишь? Потому и жмется к матери?

— Я его не люблю?!

— Но, Гуля… Ты любила когда–нибудь? Хотя бы в детстве?.. — Я вижу, как она заливается краской, и догадываюсь: — У тебя была… несчастная любовь?!

Она вздыхает:

— Ничего не было. Мы с девчонками в лингафонном сидели, тут заочники, и Андрей спросил: «Ты мне не поможешь?» Потом в общежитии… они зашли к нам в комнату, у Альбины на стенке Мона Лиза, а Андрей говорит: «Лучше бы Гулю повесили». Сирени нам наломали…

Я перебиваю:

— Тебя что, не отдали б за русского?

— Андрей уехал неожиданно, так неожиданно, мы даже не попрощались. Им зачет автоматом поставили… Потом, когда он зимой приехал, сказал, что женатый, что думал обо мне, что жену вообще не любит. У него дочери пять лет! А весной молчал.

— И ничего не было?

— Меня рядом с ним колотило. Но он так относился… Все понимал… А к диплому я вышла замуж. — Последние слова Гуля произносит в подушку.

После родов рекомендуется лежать на животе.

Вот и все. Строгая женщина в длинных серьгах дает рекомендации по уходу. Разгружать шею, обматывать шарфиком, пошире разводить при пеленании ножки.

— Вам все понятно, мамочка?

Я воочию вижу, как велики глаза у страха, какие они бездонные, черные… До сих пор Гуле доводилось пеленать только кукол. Она больше не думает о свекрови — она думает лишь о том, что дочка несимметрично приступает, что шейка слабая… Прощается, как во сне. На крыльцо выходят по очереди: черная старушонка с черной сумкой, ее сын с белым свертком, перевязанным алым бантом, и Гуля с тремя бордовыми розами. Их ждет такси.

* * *

В наших горячих трубах размножаются сероводородогенные бактерии. Когда я приехала в этот город, мне казалось, что в ванной или на кухне кто–то все время портит воздух. У местной воды всероссийская слава. Мне сказал об этом близкий родственник, чья специальность «водоснабжение и канализация». В другом городе, на строительном факультете, он учил, что в горячих трубах Свердловска размножаются сероводородогенные бактерии.

Полгода назад я была девчонкой. Ложась в патологию беременных, решила: никому в палате не скажу, что мне тридцать пять и детей уже двое.

«Тем не менее, очень трудно разговаривать с человеком, с которым у тебя нет ничего общего, и не выдать себя, даже если ограничиться односложными словами».

Замаскироваться не вышло. Я не ожидала, что участвовать в «девчачьих» разговорах будет трудно. Теперь — без Любы и Гули — даже пытаться не буду. Дел достаточно: кормление, сцеживание, душ. «Тропик рака». Не отвеченные письма: «Ириночка, я в Америке, сижу в тренажерном зале, жду очереди в бассейн. Слава взял меня с собой на конференцию…»

Не знаю, как объяснить подруге в Германии, шефу в Москве и студентке в Красноуфимске, что мне здесь хорошо.

«Все заплесневело, загажено, но топорщится весельем и раздуто будущим, точно флюс».

Я совсем одна. Отбитый кафель в потеках ржавчины. Рассекателей всего два. У стока в полу скопились волосы и мыльная пена. Не знаю, как правильно назвать душ, не разбрызгивающий воду.

В двух помывочных местах «лейки» есть, но дырочки в них забиты, вода едва капает, я выбираю турбулентность, извергаемую трубой, где размножаются бактерии… Хорошо. Даже весело… Счастье материнства здесь ни при чем. Ведь теперь мне всю жизнь молиться за женщин, вылезших из меня, — вместе с ними любить, ненавидеть и плакать… Я счастлива настоящим. Из трубы, фыркая и пузырясь, падает вода. На подоконнике стоят пробирки и банки, на них — поименно — все отделение, с пометками «общий», «по Зимницкому», «по Нечипоренко», «на сахар».

Я понимаю, что уже не избавлюсь от «Тропика рака» и что вряд ли когда–то я буду счастлива так, как здесь, под струей горячей воды, пахнущей, будто кто–то спортил воздух.

--">