Алексей Анатольевич Макушинский - Макс

одиночество я тоже, конечно, испытывал… и все-таки оставался… и всякий раз оставался… и снова была весна, и вновь лето, и… я сам уже путаюсь в счете… снова осень, снова зима… еще весна, еще лето… и… и вот теперь уже осень, вновь осень… и желтые, и красные листья, уже падающие, уже облетающие… и прозрачная влажность в воздухе, и легкая дымка… и я еще не уезжаю отсюда, нет, не уезжаю отсюда… и я буду до тех пор переписывать все это, покуда — что же? — покуда оно само не закончится, само собой не закончится, это — вновь начинающееся движение…

Так все и было.

Так все и было: думаю я теперь (теперь, здесь: где и когда?..) — в моем теперешнем теперь, здешнем здесь: в ином времени и в совсем ином, конечно, пространстве: в этой (так думаю я теперь…) уже по ту сторону моей истории, там — нет, тоже здесь… еще здесь и на этих страницах, невозможной и все-таки вспыхивающей, на мгновение, точке: в этой точке, в этой тоже, конечно, позиции — и тоже, разумеется, у окна (отметим ее, эту точку… она вспыхивает, она гаснет… но все-таки отметим ее, вне истории, синеющей, за окном и на горизонте, горою, черепичной крышей соседнего дома и тремя соснами, как будто замершими на полпути от крыши к горе: двумя рядом и одной, конечно, поодаль…) — так все и было, еще раз, и я еще почти целый год переписывал, в самом деле, мою, да, историю, придавая и в конце концов придав ей тот вид, который она имеет теперь, отбрасывая ненужное, удаляя излишнее, исправляя неправильное, заполняя пробелы. И некоторых, в конце концов исключенных мною страниц, отвергнутых мною сцен мне до сих пор, может быть, жаль, и кое с чем, в этом окончательном тексте, я до сих пор, может быть, не согласен… Как бы то ни было, еще почти целый год прожил я там… теперь уже там… в той… теперь уже в той… за дюною притаившейся деревушке; и была, конечно, зима, был снег и сугробы, был дым над белыми крышами, был лед на море, льдины, исчезавшие, вновь появлявшиеся… наконец, растаявшие, в одну какую-то ночь; мох и вереск в дюнах; весеннее тепло; жара; лето. И когда опять пожелтели, еще не падая, листья, когда вновь повеяло холодом и прозрачной дымкой окутался берег, я обошел деревню, в последний раз, и объехал на велосипеде округу, и собрал, действительно, вещи, книги, и сложил рукопись в папку, и в последний раз вышел на море, и… автобус отъехал, двери закрылись… и взглянув, в последний и самый последний раз, на выступ леса, скамейку и столбик, после бессонной и вполне бессонной, разумеется, ночи, на другое утро и не в силах справиться с изумлением, оказался вдруг… тоже: в том… самом странном на свете, огромном, невероятном, таинственном… и теперь уже вновь покинутом мною городе, с его утраченными названиями, с его сохранившимся названьем, в Москве.

Я взял такси на вокзале; я втащил чемодан по лестнице.

— Но как же… но как же ты изменился…

— Изменился?..

— Но как…

И так странно, я помню, было снова ходить по этим, отчасти неописуемым, отчасти уже описанным мною улицам, узнавая, не узнавая их более, мимо этих домов.

Я позвонил Соне; я позвонил Алексею Ивановичу.

Он за два дня прочитал мою рукопись; он спросил меня, я помню, похоже ли: похоже ли получившееся на то, что когда-то мне виделось; я сказал, конечно, что нет, совсем непохоже.

— Ну и… что теперь? — спросил он.

— После романа?

— После романа.

— Нет, я не знаю. Вообще… есть ведь и другие города, другие земли, — сказал я. — Посмотрим… поддаются ли они описанию…

Соня же, с которой встретились мы на бульваре, сказала мне, что… она так и думала, и что, конечно, мне здесь уже… нечего делать. Макс, кстати, тоже так думает.

Макс?

Вот именно: Макс.

Я не спросил ее, где он теперь. Я знал, где он.

И мы прошли, я помню, бульвар целиком… с его, все той же, в бесконечную даль уходящей аллеей… и свернули, я помню, в один, и в другой переулок, и простившись с нею, я еще долго смотрел ей вслед, еще очень долго видел ее; обернувшись и помахав мне рукою, исчезла она, наконец, на каком-то, уже осеннем углу.

Я доехал на метро до вокзала; поезда, электрички стояли там так же, вполне неподвижно, у никаким снегом не заметенных, конечно, перронов, с редкими желтыми листьями на отчасти мокром, после ночного дождя, отчасти уже просыхавшем, я помню, асфальте. И так же медленно шел этот поезд, последний в моей истории, так же медленно, от станции к станции; и за окнами проплывали, конечно, дома, и все те же заборы, и какие-то, наверное, склады, --">