Николай Михайлович Кононов - Трехчастный сиблинг

глупо копила.

Еще тема накопления и жадности вступит гнетущим лейтмотивом в нашу мирную историю.

Мы поймали маленький автобус, состоящий вообще–то из дребезжащих фрагментов, они держались шумной компанией только благодаря матюгам пьяного шофера. Сильно пьяного, как говориться — в сиську. А почему «в сиську»? Ученый, а он был ученым, сказал, что это в структурализме означает оборачивание в младенчество, близость к молозиву, к утробе, и разве вы не заметили, что все пьяные, сильно пьяные спят в эмбриональной позе. Нам — ей и мне — еще не хотелось этого замечать, так как до Стивовой квартиры мы пока не доехали, точнее не докатились, ибо она была под горой. Мы катились. И если бы не фаллос столба, мы бы оказались в Волге. Ну а так как столб все–таки был, мы оказались втроем на вполне целом Стивовом диване.

«Не уходи, так поздно».

Сначала он любил ее, а потом я ее тоже любил. В первый раз в своей молодой жизни. В соматическом смысле, конечно. И надо сказать, что он мне немного помог — и словом и телом. Если руку считать телом тоже.

«И огнь дымящийся водвинул».

Так мы и зажили, тем более в садках русской культуры серебряного века этот нерастворимый тройственный осадок выпадал сплошь и рядом. Как чешуя на дно аквариума. Мы не были первопроходцами. Надо было только принадлежать культуре, ну, хоть и не серебряного, но по моему ощущению свинцового века уж точно.

У границы тучи ходят хмуро. Край свинцовый тишиной объят.

Мы все писали. Сделайте точное ударение в последнем слове. Тогда еще нечто и кое–что, но уже не ничто.

Все завязывалось более чем удачно.

Ребенка от первого недействительного мужа было кому отвести в ближнюю школу, встретить–накормить и проверить дебильные уроки — дитя в первом классе преуспеяло.

Вечером наша беспокойная жизнь превращалась в семинар — то философский, то литературный, то кулинарно–алкогольный.

Мы становились, ну не знамениты, а имениты.

На нас пялились и показывали пальцем, подбородком и бровью.

Про нее я могу сказать словами, слышанными мной через много лет от одной нелепой тетки, с каковой она, та она, состояла в «штопоре».

— «Эбеновая статуэтка», «серебро и немного горного хрусталя».

С теткой я пил шило у знакомого физика–оптика, ставшего к тому времени отцом — то ли Силуаном, то ли Интегралом. Отец Интеграл отпускал грехи. «От и до». Показывал он на голову и пятки. «По де икс» — крестил он себе зиппер на джинсах. Веселый поп — оптоволоконный лоб.

Я ее не встречал уже много–много лет…

А пока жилось нам весело, укромно и уютно.

Иногда появлялся наездами третий, то есть в общей сумме четвертый, и я уходил ночевать к себе по–настоящему домой. Там настоящие мои, повздыхав, снабжали меня съестными припасами готовыми к употреблению — пирогами, вареньем, курями. И еще почему–то всегда крупой. Я столько ее перетаскал, что хватило бы на прокорм виварию мышей во время долгой оккупации.

Мне все было смешно.

Тогда.

Если бы не сплошные неудачи, преследовавшие первого его.

Иногда они висели над всеми нами не дымом, а вонью пожарища.

Где погорело все — и «Слово о полку», и вообще все слова обо всем.

«Я слово позабыл, что я хотел хотеть». Он в такие дни становился чистым сгущением, сгустком вековечной печали. Ему не давали

— публиковать статьи,

— ездить на конгрессы,

— защищать диссертацию по гениальной всеохватной теории «мироощущения».

А ведь она, эта теория, дает ключ ко всему, и к мирозданию тоже. Я тогда в это истово верил. В его мироощущение.

Но все дело заключалось в том, что он был жуткой занудой. Как говорят теперь — по жизни. Он канючил. Он сам в себя не верил, и когда появлялся где–либо — от библиотеки до жэка, то первое естественное желание было сказать ему — нет, уходи, воздух при тебе скисает.

О, мое кислое фундаментальное несчастье, кем ты мне приходилось, если у нас было одно ложе и одна жена между нами?

Все–таки мы были как–то породнены.

Не так ли?

Ведь это долго тянулось, и ты, невзирая на свое сыворотное страдание, был великодушен ко мне.

Как мы делили твою по закону эбеновую статуэтку?

Тебе — серебро, а мне — хрусталь.

Эбен поровну.

Или наоборот?

Иногда в нашу устоявшуюся жизнь заходили названные события. Они входили, выражаясь высокопорно или высокопарно, как смерч в — пропилеи.

Не тронув ничего или порушив все.

К безобидным --">