Эргали Эргалиевич Гер - Наталья

квартире. «Они все уйдут», — думал он, не веря, но вот дверь хлопнула, захлопнулась, он остался один, нет, кто-то еще остался — осталась? — выключила свет в прихожей, пошла по комнатам, выключая повсюду свет, в полной темноте вошла, пошатываясь, села в кресло подле дивана и замерла.

Наталья осталась.

«Наташка, — подумал он. — Осталась». Он так и знал. Так должно было быть, хотя по грачанским меркам оно, конечно, скандал. Ему полегчало, ледяная страна за окнами отступила, отлетела с балкона в свои заснеженные беспределы. Он стянул с головы плед, взглянул в ее сторону и увидел пыхающий огонек: Наталья курила.

— Не спишь? — спросила она неожиданно сиплым голосом.

— Не знаю. Вроде нет. Спасибо, что осталась.

Она хмыкнула.

— Пожалуйста. Спи давай. Я ненадолго, подежурю, так сказать, потом поеду. Так что давай, спи.

— Ладно, — согласился он, отвернулся к стенке, закрыл глаза. Голос у нее был здорово поддатый, слова спотыкались. Он лежал и слушал, как Наталья затягивается, как выдыхает дым.

— А почему не постелил? — определила она на ощупь. — Почему в одежке?

— Да ну, — буркнул Николай, но она заставила его встать, постелила постель, ему ничего не оставалось, как раздеться и нырнуть под мамино одеяло. Всей кожей ощущалось, какое оно мамино, одеяло, какое несвежее и родное. «Бог мой, — подумал он с тоской ни о чем. — Бог мой», — подумал он, пытаясь уплыть в привычную свою тоску, в усталость, но что-то крепко держало его на привязи, — Наталья, конечно, и никуда он не уплывал, только привязь натягивалась и вибрировала, а потом — потом он услышал всхлипы. Наталья плакала.

— Эй, — позвал он. — Наташка. Ты чего?

Она не отвечала, всхлипывала, а он лежал на боку, не имея сил на сочувствие.

— Ну что ты молчишь? — попрекнула она. — Что ты лежишь и молчишь?

— А что говорить?..

— Ничего… Хоть что-нибудь. Не плачь, скажи.

— Не плачь.

— «Иди ко мне, ляг рядом». Даже этого не можешь сказать, да?

— Могу.

— А фиг тебе… Тебе же никто не нужен, у тебя горе, ты у нас самый главный. Нашел свое горе и теперь будешь с ним возюкаться. А Наташка что, Наташка сама придет, не может же она бросить Коленьку одного в этой квартире… Ой, ну и назюзюкалась я…

— Я проклятый, Наташка, — сказал он.

— Ты не проклятый, ты бревно, бревно бесчувственное, вот ты кто, Калмыков. — Она встала с кресла, сделала два неверных шага и плюхнулась на диван, на него, припала поверх одеяла к его груди и забормотала: — Ты бы видел себя сегодня со стороны — аж черный, белый как смерть и черный, больно смотреть… Обними меня, а то я куда-то падаю. Такой, как на черно-белой фотографии, слишком контрастной: много черного, много белого…

— Потому и бревно, — пробормотал он, выпрастывая руки из-под одеяла. — Потому что проклятый.

— Крепче. Вот так. И забудь это слово, как дурной сон. Будет теперь носиться с ним и все оправдывать этим словом. Боже, как я тебя знаю, как я всего тебя знаю и как жалею, что связалась с тобой, выбрала себе на голову, ждала, как дура, два года… Только не говори про проклятье, ты просто не любил меня, вот и все проклятье твое, твоя проклятость хренова… Боже, это же надо было так назюзюкаться… Спи, не обращай внимания, это я так, для себя, ты спи, завтра будет полегче, гладь меня, вот так, и засыпай, а я буду рядом. Ты молодцом эти дни держался, я даже не ожидала. Спи, отдыхай. Надо было выпить водки стакана два и заснуть, а то ты совсем не пьяный, не то, что я, деревянный какой-то… И забудь это слово, как дурной сон, не зацикливайся на нем…

Она обнимала его за шею и бормотала, бормотала, утягивая на дно, захлестывая пьяным, жарким потоком слов, а он, лежа на спине, глядел в потолок и гладил волосы, мокрые щеки, ладонями утирал слезы и даже сквозь одеяло чувствовал тяжесть, спелость, жар ее тела. Гладил, отказываясь верить тому, что будет, что уже решено, даже успел подумать, что это бред, не может быть, сумасшествие, в такой день, но это уже пришло, уже зацепило и намотало на большие огненные колеса. Мягкие губы Натальи открылись его губам, одеяло сползло, затрещало платье или что там еще, пальцы нащупали дыру на колготках в том самом месте, где колготки рвутся чаще всего, и Наталья сама заторопилась их снять, они уже были одно, он и она, Наталья, живая плоть, одна живая, обжигающая жаром, одуряющая терпкими запахами жизни плоть. Пло-о-ть-ь-ь…

— Наташка… — выдохнул он оттаявшим, задыхающимся шепотом, чувствуя, --">