Ричард Катровас - Рассказы

— Вам было сделано предложение?

— Нет, — ответил профессор, — Ева преувеличивает.

— Но, конечно, Вы нашли бы занятие, — настаивал Роджер, — если бы бежали в США или в Канаду.

— Возможно. Учёные из Восточной Европы были тогда ходким товаром.

— Во всяком случае плохо, что вы не были в стране, литературу которой так хорошо знаете. Но сейчас Вы съездите? — спросил Роджер, знаком приглашая официанта повторить.

— Откровенно говоря, я не могу этого себе позволить. Кроме того, Фолкнер не далее, как сегодня же вечером пригласит меня в своё замечательное графство Йокна-Патофа, штат Миссисипи.

— Папа знает, что его дети были бы рады оплатить поездку, — сказала Ева. — Он упорно экономит наши деньги.

— Я вырастил их на профессорскую зарплату, — засмеялся он. — Жили мы немного лучше фолкнеровских бедняков.

— Вы испытывали ненависть к системе?

— Это было так модно, что я выбрал просто пренебрегать, игнорировать её настолько, насколько мог. Маленькое счастье, которое мне приносила работа, радость от детей — всё это за счёт тех, кто не мог выносить глупость и низость. Это всегда так — знаете ли. Счастье — всегда за счёт других.

— А самопожертвование может стать счастьем? — спросила Ева с искренностью, от которой Роджеру стало нехорошо.

— В самом изысканном, надо думать, — ответил профессор. — Но если бы я посвятил себя высокому делу, если бы стал страдать за ближних, я бы мог своим примером вдохновить их на страдание. И следовательно это было счастьем за их счёт в той степени, в которой… — профессор продолжал аргументацию, явно упиваясь своим голосом и элегантным синтаксисом, тогда как Роджера вдруг обдало холодом.

Во время предыдущих встреч профессор демонстрировал то, что ему казалось здоровой самоиронией. Сейчас он беззастенчиво проповедовал. Его аргументы рухнули бы при малейшем отпоре, но профессор продолжал гнуть своё, подзывая официанта за следующим виски, обращаясь по-английски к своей дочери ради её американского любовника. Старик знал, что может давить на них безнаказанно. Ни Роджер, ни Ева не зададут ему того единственного вопроса, который имел сейчас значение. Этот человек всецело состоял из слов. Если спросить его, предавал ли он и почему, ответом было бы молчание, и он бы исчез — старый болтун и лжец, даже не он, а сама ложь исчезла бы, будь ей брошен вызов. И Ева смотрела на отца с грустным обожанием. И Роджер снова переводил взгляд на старого некающегося осведомителя, который сквозь алкогольный туман наставлял молодёжь на путь истинный.

— А как насчёт дружбы? — перебил Роджер.

Прерванный на полуслове профессор Новак замолчал, но потом собрался и с ледяной улыбкой ответил:

— Качество дружбы определяет мера вежливости.

Роджер понял это в том смысле, что у старого человека было немного друзей, которых ради своих маленьких радостей он бы не предал.

Линкольн. Штат Небраско

— Сара, — произнёс он шепотом, утверждая себя в том, что никогда не забудет имя той, которая с ним рядом вот уже тридцать семь лет.

С двоюродным братом они поездом добрались до маленького городка у польской границы, затем к Дрездену, ещё лежавшему в руинах, через Лейпциг до Гамбурга, оттуда в Копенгаген, потом пароходом через Португалию в Нью Йорк и автобусом в Линкольн-Небраско к дальнему родственнику, уже совсем американцу, который без особой любви, но поставил его на ноги. Он тоже стал американцем. Он ругался, любил и смеялся по-американски. Но язык детства никогда не оставлял его. Всю его взрослую жизнь ему снились сны по-чешски. И эти сны волновали его, потому что в них он был чужим самому себе. Когда начались приступы амнезии, его чешские сны участились, стали ярче и страшней. Он расслышал в них лающую речь нацистов, непонятную до тех пор, пока он не увидел во сне, как три человека в форме вывели из комнаты его мать и старшую сестру.

— Сара, — сказал он спящей жене. — Сара, мне надо съездить туда.

— О-кей, дарлинг, — выдохнула она во сне.