Николай Михайлович Кононов - Магический бестиарий

хихиканье, мужской гогот, прелестный писк, стоны и тугой, вспыхивающий факелом, краткий общий гвалт, – будут курьезным фоном этого серьезного повествования.

Ведь эти звуки, сменяясь, нагло наползая друг на друга, пестрели и колыхались театральным задником в углу нашего маленького двора. Будто там бултыхались сразу в нескольких невидимых черных тарелках репродукторов сумбурные радиопьесы.

Полую утробу цинкового ведра озарял винтообразный звонок струи.

Стонала и скрипела плотским метрономом шатучая панцирная кровать.

Охала человечья утроба.

Шаркали шлепанцы на кожаном татарском ходу.

По сковороде скрябали ножом, отдирая пригар.

Катилась в никуда пустая бутылка.

С кастрюли сдвигалась крышка как апофеоз.

И, наконец, провисшая дверь бухала шаткую оплеуху дряблому заспанному времени.

Весе эти расцвеченные пышные ширмы сумбура, из которых заспанной фигуранткой проявлялась радостная Евгения, я могу вызвать в себе как дрожащую пневму галлюцинации.

У самого края моего сегодняшнего безупречно удаленного зрения.

Когда я от всего этого устранился, то могу перебирать его как золотую луковую шелуху.

Перетирать в пыль.

Развеивать.

И вот мираж, окаймленный ее смешками или пением, стекает к утопическому прошлому, где, кажется, и я тоже должен был счастливо оставаться.

Навсегда

…ее полнозвучная жизнь была окружена только бесполезными и несколько болезненными неагрессивными аксессуарами. Ведь она и сама по себе была податлива, проста и абсолютно проницаема на взгляд и слух посторонних. Но только на первый, беглый и поверхностный взгляд.

Ведь они, посторонние, не могли никогда хоть как-то ранить ее, заразить или испортить. Не прекрасная молодая женщина, а нерушимый учебный натюрморт в изостудии ближайшего дома культуры или скетч, разыгрываемый в пенсионерском драмкружке при нашем жакте. В смысле простоты и завершенности. Что тут еще прибавишь? Разве что только несколько поучительных историй.

Начать хотя бы с той, как к двенадцати годам прагматичная мать сочла ее настолько зрелой и развитой, что продала на майский выходной за новую шестипуговичную «подъебешку» безногому инвалиду с первого этажа. Крепкому и злому. Словно оживший обрубок ясеня, валяющийся в нашем дворике. Так что Женина мамаша как порядочная могла выйти за ворота дома номер семь по Глебучевой улице в пристойном плюшевом жакете, не прикрывавшем зада, за что и был прозван неприличным, но метким словом, приведенным выше.

Но я, конечно, не застал той поры, ведь событие относилось к туманному послевоенному прошлому, когда инвалиды как тролли или хоббиты громоздились плотиной у истоков скудных товарных рек. А по улицам ветер носил листву пропавших денег и вороха красивых облигаций.

Меня еще не было на том бледном свете.

И меня достигали только потускневшие тени той изустной печальной мифологии невозвратных ценников и неотоваренных талонов.

Народные воспоминания о временах талонов, карточек, записей и открыток обволакивали все горькое минувшее лечебным сказочным целебным шлейфом.

Облигации займов отдавались детям, что бы они привыкали к деньгам, ими оклеивались стены под обои, а самые умные выпрашивали их за просто так как просто пачки красивых бумажек у глупых соседей.

Завершался последний передел невыразимо прекрасных хрустальных и меховых трофеев, которые, впрочем, никого не обогатили и не обрадовали – ни мягчайшей теплой мездрой ни алмазным сопрано баккара.

Они просто бились, не делились на шесть. Истлевали и тратились молью.

Так была ли встреча со страстным инвалидом нравственной катастрофой, поруганием всех сбивчивых дум и дурацких мечтаний?

Конечно же, нет.

Просто, безногий Приап, роскошный Ксерск, в сараюшке-гараже, где потела и лоснилась голубая обихоженная «таратайка», а по полкам были расставлены всякие маленькие, но очень полезные в мужском хозяйстве лары, в заалтарной части на низком топчане со знанием дела тактично совершил то, что через месяц-другой с поспешным хамством произошло бы и без его участия, но, совершенно для горемычной неполной безотцовой семьи безвозмездно.

Так что это был не роковой момент и перемена всего бытия девочки, а простой скучный факт низменного весеннего народного быта.

Плохо ли, хорошо ли это – судить не нам и не тут.

Правда, как шушукали потом, мамаше эта «подъебешка» вышла боком в прямом смысле. Через три года она слегла и померла от --">