Евгений Федорович Богданов - Люкс-мадера-фикус (ёфицировано)

бы достал.

— Сиди, «лекарство»… Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.

— В квартиру к ним заходил?

— Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла…

— Обо мне спрашивала? — дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.

— Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про её здоровье.

— За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.

— Ты ж не плотник! — Чузыркин зазвенел посудой.

— У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнём стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.

— Не могу в одиночку пить. Нейдёт. Давай позовём писателя.

— Да он спит, поди.

— Николаич! — прибавил голоса наш хозяин. — Ты спишь?

— Да нет, — прокашлялся я, — бодрствую.

— Заходи к нам, вместе пободрствуем.

Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошёл на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчёт бывшей своей супруги?

Планы за Николая Ивановича выстроил сам Чузыркин:

— Будем так говорить: тебе, Николай, скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола ни двора. К зиме я тебя выселю, сестра приедет из Барнаула. Эта половина дома за ней записана. И куда ты пойдёшь?

— Сниму угол где-нибудь, не переживай.

— Дурак ты, я за тебя переживаю! — Чузыркин выпил, понюхал указательный палец и продолжал: — Квартиру в Домодедове давали на тебя и мать. Мать померла, царство ей небесное, но твои-то права на жилплощадь остались! Вот я и говорю: пусть Роман Викторович купит тебе однокомнатную квартиру или хотя комнату с общей кухней. Деньги у него имеются. Не захочет добровольно, подавай в суд. Как ты думаешь, Николаич, выиграет он процесс?

— Выиграет, — подтвердил я, — если всё будет по закону.

— Вот за это и выпьем! — сказал Чузыркин, звякнув стаканом о мой стакан.

— Не буду я судиться, — угрюмо сказал Николай Иванович.

— Так, может, и не потребуется? Может, он добровольно пойдёт навстречу?

— Видеть его не могу, — произнёс Николай Иванович сквозь зубы.

— Поручи мне, — вызвался Чузыркин, захмелев что-то уж очень быстро (видать, Юлия всё-таки поднесла), я с ним переговорю!

Николай Иванович промолчал. Потом выразительно взглянул на ручные часы — без браслета, без ремешка — лежавшие на столе.

Поняли мы его правильно и поднялись.

Прощаясь, Чузыркин подвёл итоги:

— В общем, Николай, в ближайшее время тебе предстоят два неотложных дела: купить ремешок к часам и хотя бы комнату с общей кухней.

К концу дачного сезона Николай Иванович осуществил только первое: купил кожаный импортный ремешок.

Однажды я осторожно спросил у него про второе дело.

— Кажется, есть подвижки, — просто ответил он. — Подписались с напарником на большой заказ. Крыша громадная, со сложной конфигурацией. Денег хватит на комнатёнку. Потом, может быть, расширюсь.

* * *

До отъезда в Москву я стал невольным свидетелем ещё одной сцены из его личной жизни.

В кухне у него плакала женщина — тихо и безутешно.

— Коленька, милый, прости меня… — прорывалось сквозь слёзы, — любимый мой… я всё испортила… прости, если можешь… вцепился в меня как клещ и не отпускает… я его сразу же невзлюбила… как узнала от Людмилы Фёдоровны, что паспорт мой он сам порвал… тогда, перед регистрацией… всё во мне так и перевернулось… Коленька, Коленька, что же мы наделали, любимый мой…

— Скоро светает, Юлия, — послышался голос Николая Ивановича. — Уходи, не хочу, чтоб тебя здесь видели. И не приходи больше! Никогда! Слышишь?

Женщина перестала плакать, тяжело, глубоко вздохнула:

— Как скажешь, любимый мой.

Мне очень хотелось увидеть её: для целостности картины недоставало её портрета.

Я метнулся к окну. Утро было туманное, с трудом угадывались очертания яблонь и кустов смородины. Юлию я так и не разглядел, --">