Александр Шаргородский , Лев Шаргородский - Капуччино

случилось, чтобы кто-то опустил — мама, папа — но никого не было дома. Или в тюрьме или на работе. Его растила бабушка, при одном воспоминании о которой ему становилось хорошо. Она пекла ему блины со сметаной, она клала свою теплую ладонь на его лоб и пела ему:

— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пела бабушка.

Он почувствовал ее ладонь на лбу и очнулся.

Научный диспут продолжался. Доброво не задушил ни фрекен, ни Штайнлиха — оба орали.

— Мать! — орала фрекен.

— Невежа! — кричал семантик. — Если б его била мать — его смех был бы сардонический, а у него — саркастический! И не было бы оргазма! Когда бьет мать — во фразе оргазма нет! Это — отец, отец!

— Боже, — кричала фрекен, — если б сеньор Медведь был жив, он бы умер второй раз!

Виля вдруг захлестнула невиданная волна ненависти, ярости, злобы.

— Я жив! — спокойно и тихо сказал он и сорвал свои турецкие усы. — Я жив, медведеведы! Несмотря на вас всех! Я жив, сэр Затрапер, я жив, моя старая киншасская мать, жив, оргазм из Лихтенштейна, жив, фрекен Бок, несмотря на вас и ваши махинации под платьем! Я жив, я с вами, радуйтесь, медведеведы! Что же вы онемели?! Гаудеамус игитур!!! Вы помните, фрекен, возле кузницы есть тропа — ух-ух! — и у меня невероятное желание — ах-ах! — сделать со всеми вами то, что девки сделали с попом, — ух-ух! Чтобы вы не ходили, мохнатые, в мой огород, не клали под меня Пугайскую, не били солдатским ремнем, не загоняли в подсознание и не заставляли упирать язык в небо! «Щ», мохнатые!

— Щ! — повторили ошарашенные медведеведы. Они сгрудились под портретом и долго, мистически молчали.

— Майн гот! — наконец, выдавил Штайнлих. — Вы живы?!

— Да, а в чем дело?

— В Лихтенштейне только что узнали, что вас нет!

— Можете не отменять — для Лихтенштейна я умер!

— Мать моя!.. — проревел Доброво. — Какая же сука мне подарила часы, мать моя?!

— Какие часы, — стонала фрекен Бок, — кто мне сделал ребенка? От кого ребенок?

Спокоен был только сэр Арчибальд Затрапер.

— Сэр, — сказал он Вилю, — меня не интересует — живы вы, умерли, время обеда, сэр…

— Bonne appétit, messieurs, dames, — пожелал Виль и снял свой портрет…

На диване, на старой их кушетке, в свете отраженного солнца он увидел родителей. Папа безудержно хохотал, а мама, печальная мама, сказала:

— Как смешна наша жизнь, сынок, — и заплакала.

— Не плачь, мама, — сказал он.

* * *

Диплома Виль не защитил. Его выгнали из Университета за скрытие имени и сожительство с фрекен.

Его выгнали даже из двух — из одного, как студента, из другого — как профессора.

Турецкая община была возмущена. Греческая опечалена. Русские от него отказались. Евреи — отреклись.

— Еврей не может… — писали они.

То же самое писали русские, турки, греки. Менялась только национальность.

Больше всех был возмущен Лихтенштейн.

— Уж лучше бы он умер, — писали газеты.

Виль сидел на берегу лингвистической речки и вспоминал судьбы сатириков: Ювенала сослали, Бабеля убили, Свифта посадили на цепь, Вийона повесили.

Так, перебирая и сравнивая, он понял, что у него редкого счастья судьба.

Впервые за долгие годы он почувствовал себя свободным. Он бросил все и написал роман о том, что пережил. Роман имел шумный успех. Виль получил литературную премию, но ее некому было показать. Он пошел на вокзал и на перроне увидел пару, юную, как белая ночь в июне. Они целовались. Он с завистью смотрел на них.

— Заберите ваши премии, господа, и отдайте мои двадцать лет…

Он сел в первый попавшийся поезд, развязал шарф, затянулся сигаретой.

Поезд тронулся точно по расписанию, но куда он шел — Виль не знал. Ему было все равно.

— Брэнд, майн штетеле, брэнд, — пел он бабушкину песню и смотрел в окно. По стеклу катились крупные капли, и в наступившей темноте было не ясно, — то ли это дождь, то ли слезы…

--">