Лев Ленчик - Трамвай мой – поле

здесь следует искать мотивы убийства, а не только в том, что он мстил за меня, как это выглядит в рассказе.

Вообще говоря, этот ход в рассказе возник как бы помимо моей воли. За сына мстящий отец – это красиво. И не желая отяжелять сюжет, я пошёл на эту несколько стандартную красивость. На самом деле у отца были и другие основания для мести. Я помню, как во время ссор и скандалов между ним и матерью у матери вырывалось нечто вроде того, что он в своё время приставал к Бузе с любовью, а та его "хорошенько отшила". Эту же тему мусолили и наши дворовые сплетницы.

Не знаю, сразу ли, постепенно ли сложилась легенда об отце в том виде, в каком я застал её здесь на Западе, однако образ отца – мученика совести, невинной жертвы режима, священника – всё это так же дёшево и нелепо, как любая другая оптимистическая ложь.

Действительно, отец был необыкновенно верующим человеком. По крайней мере он никогда не пропускал возможности это подчеркнуть, выпятить. Правда и то, что он был способным математиком, а когда ходил в туалет, непременно брал с собой вырезку из газеты с портретом Сталина. Благо они всегда, эти портреты, были под рукой.

В этом его пристрастии можно, конечно, допустить определённую отвагу, ибо туалет находился не в квартире, а во дворе. Один на всех жильцов нашего дома. И всего с двумя кабинками. И мы, пацаны, находясь в одной кабинке, часто подглядывали в щели за тем, что делалось в соседней, в особенности,

если там находились женщины. Случалось, что подглядывание это носило невинный характер, так как доски в перегородке были выломанными.

Нетрудно себе, конечно, представить, что случилось бы с отцом, если б кто-нибудь заметил, как он подтирается портретом вождя.

Отвага? Может быть. И всё же, если говорить о его политической (антисоветской) активности, то ни на что большее он никогда не решался. Да, видимо, и не помышлял об этом в силу определённых своих качеств. И с преподавательской работы (он преподавал сопромат в техникуме – Вы это знаете) его выгнали по причине, весьма далёкой от той, на которой настаивают наши неустанные правдоискатели.

Листая зарубежную периодику тех лет, я наткнулся на статью об отце, в которой на полном серьёзе утверждалось, будто увольнению предшествовали многолетние гонения на него "за  религиозные убеждения". Несмотря на пафос, статья выдавала абсолютное авторское невежество в вопросах советского житья-бытья.

Верующий преподаватель и многолетние гонения – это нонсенс. Верующих убирают сразу. Именно это и случилось с отцом.

Однако поплатился он не за веру, как таковую. Она привязалась к делу попутно, вернее, формально. Вернее – некоторой реальностью, которая, родив прецедент, сама оставалась до поры в тени.

Красиво, Костик, очень красиво. Всё, довольно, никаких писем. Спи. Ты мудак, Костя. И Павел Никанорович твой мудак. И весь мир – мудак. Заткнись и спи. Никогда ты этого письма не напишешь, тем более не отошлёшь.

Кто бы ни был твой отец… кто бы ни был. Не тебе о нём судить. Заткнись и спи. Заткнись и спи. Всё – сплю. Сплюнь. Там писали – здесь пишем. Пишем… пишем…

Русскую интеллигенцию хлебом не корми – дай письма пописать. Кто сказал? Блок. Да, Блок. Ну и что? Спи. Спи. Сплю…

Ни хрена, Павел Никанорович, я Вам не пишу и никак не отвечу. Ни словом, ни полусловом. Два урода на семью – дудки. Дюже много.

Сплю. ..сплю…сп…

Она называла его Исусиком и обращалась с ним, как с ребёнком. Первое ещё куда ни шло – называй чем хочешь, а второе казалось обидным. Он уже втайне от родителей покуривал и вообще считал себя взрослым. Вместе с тем, будучи низкорослым и тощим от природы, он понимал, что сильно обижаться не стоит, так как она, Бузя, почти вдвое старше его.

Некрасивая и высокая, с мужем извозчиком и двумя вечно сопливыми детьми – дочери четыре, сыну три, - она жила в маленьком флигеле, в самом углу двора, на самой верхотуре.

Все во дворе принимали её за свою, так как она доставала всякие вещи и продавала их по недорогой цене, а порой ещё и в рассрочку. Одежду, мыло, простыни, полотенца, сливочное масло – всё, чего в магазинах либо не было совсем, либо было в ограниченном количестве.

Он любил проводить у неё вечера. В крохотной кухоньке, где только стол умещался и печь, и табуретка – и больше ничего.

К

--">