Игорь Юрьевич Клех - Светопреставление

(0,666...% в периоде от срока моей жизни), а в созданной им стране, угодившей без него на свалку, неполных сорок лет (что составляет уже около 80% ее длительности; что, если подходить материалистически, почти приговор).

И возвращаясь к теме луча. Однажды я наблюдал такую картину в предрождественской Праге, род иллюминации. Образующие силуэт города башни и постройки на обоих берегах Влтавы соединялись между собой толстенными зелеными лазерными лучами, которые скрещивались и временами перескакивали, будто над городом натянута была светящаяся пряжа и кто-то переставлял призрачные нити на пальцах невидимых рук - как в детском фокусе, в котором узлы на самом деле расплетались, и нитка со связанными концами неожиданно легко соскальзывала с распяленных пальцев, на которые была надета. Город держал над собой и варьировал в вечернем небе сочинение на заданную тему, по форме и исполнению более всего напоминающее сказку.

Чего-то похожего хочу достичь и я. Расшевелить лучом фонарика гнездящийся под моим черепом, но давно стертый с лица земли мир. Чтобы выманить его из его последнего укрытия, мне придется отстроить его заново на бумаге, отказаться от этой затеи - выше моих сил. Может, потому, что меня преследует много лет другая картина, иллюстрирующая гипнотическую мощь описанного выше и не мной изобретенного метода.

В середине шестидесятых в том небольшом городе, где мы тогда жили и я ходил в школу, городские власти несколько раз устраивали на советские праздники следующий аттракцион. Самой прямолинейной улицей в городе была улица Шевченко, бывшая Сталина (любимая покойным "генеральная линия"), которая вела от центра к городскому парку с прудами, лебедями с подрезанными крыльями, стадионом и танцплощадкой, качелями, ракушками, буфетами и скамейками под плакучими ивами и репродукторами. Кто-то распорядился установить на входе в парк циклопического размера прожектор с военного аэродрома, он был развернут горизонтально и с наступлением сумерек зажигался. Его могучий луч добивал до центральной площади, откуда устремлялся в парк облитый пыльцой света поток ослепленных горожан обоего пола, различавших только подсвеченные контуры спин перед собой да нависающие, подобно сводам тоннеля, шевелящиеся кроны старых деревьев над собой. Я тоже двигался прогулочным неспешным шагом в этом потоке оглушенный шарканьем тысяч подошв, полуослепший и одуревший совершенно от волнующих запахов весны или осени, уже не скажу...

Здание просвещения

Это здание возведено было только для того, чтобы я, вылезший из живота матери сгусток дикого мяса, ее плод, смог познать свою участь - или судьбу, это как повезет. Вместе с биллионами других таких же, как я. И чтобы не путался до поры под ногами у взрослых. Просто позабылось то неотступное, скрываемое, нечеловеческой силы желание поскорее вырасти, чтобы дать отпор и обрести свободу.

Первого сентября родители были на работе, и я вернулся домой сам, бежал, как мышонок, по ходам несложного лабиринта - в топорщащемся костюме, тесных полуботинках, жесткой фуражке и с тощим портфелем в руке. На одном перекрестке едва не заблудился, но отлегло от сердца, когда узнал знакомый зеленый забор воинской части, и ноги сами понесли вдоль него по найденной наконец нашей улице.

Начало учебы, впрочем, было щадящим. На пороге шестидесятых годов кто-то мудрый и милосердный - то ли в Академии педнаук, то ли в Министерстве просвещения - сумел добиться приказа, чтобы осенью и весной в младших классах четвертые и даже третьи уроки, если позволит погода, проводились в экскурсиях на природу - в парк, на озеро, на речку, - где учительница, показав наскоро какие-то травки или породы деревьев, будет затем, как квочка, стеречь гору из портфелей и сброшенной школьной формы, покуда все мы в трусиках и маечках, раскрасневшиеся, будем носиться по лужайке, лезть в воду или кусты и вопить в полный голос. Кем был тот незабвенный аноним? Во всяком случае, добрым человеком.

До пятого класса, чтобы не испортить почерк, мы были обязаны писать стальным пером с расщепом, макая его в бело-голубую чернильницу-непроливайку и очищая от прицепившейся чернильной дряни матерчатой перочисткой из кругляшей ткани, сшитых ниткой в центре или скрепленных заклепкой. Запрещались даже перья-"шкелетики", не дающие утолщения на письме при нажиме. Не говоря об авторучках, а тем более о только появившихся шариковых ручках. Двенадцатицветная --">