Илья Беркович - Английские шарады

шагах в пятидесяти от дома из скалы сочится в мелкий бетонный бассейн вода. На дне бассейна камень в ярко-зеленом пуху. К камню влечется, почти стоя в толще воды, узкая змейка. Сначала змейка кажется жалкой, черной и противной. Но вот она плавно и быстро всосалась в мох, голова ее выскочила с другой стороны, нырнула в мох повыше, протягивая блестящий, трехцветный шнур тела из шлейки в шлейку, а там, где клок мха вырван, видны сразу два змеиных тела, и зигзаг узора бежит навстречу зигзагу узора. Протянувшись куда надо, змейка выставила из мха черноглазую голову и защелкала, забила по воде языком, таким тонким, что ни пузырька, ни ряби. Воздух темнеет, но вода прозрачна, и кажется, что лишний свет даже мешал блеском, сейчас змейку видно лучше. Но нам не дают смотреть на змейку. Нам опять кричат, и приходится идти.

Мы входим и видим на столе — вместо питий и яств — Эдика Каца с закрытыми глазами и ручками, сложенными на груди. Этот скот лежит на столе в сандалиях на босу ногу, голова его обвязана чьей-то шалью, на манер арабских головных платков. Юрка, также чьей-то шалью повязанный, стоит посреди комнаты. Дина гладит Юрку по плечу, указуя при этом на псевдопокойного Каца.

Что-нибудь местное, типа: «Арабы любят себя до смерти».

— Захарий Яковлевич (умоляюще), вы тут все-таки подольше нас. Что это может значить?

Но Дворжинский смотрит неподвижно, без всякого сочувствия.

Он не играет в навязанные, чужие игры. Он играет только в свои. Свечку не держал, но премного наслышан. Это помимо литературы.

Команда старожилов ждет. Команда старожилов требует отгадки.

— Какая-то, — говорю, — местная гадость про арабов.

— Ишь ты, гадость! Отгадай сначала, лиса виноградная, а потом ругайся.

— Не знаем.

— Сдаетесь?

— Сдаемся.

– «Хороший араб — мертвый араб».

И тут я покоряющим своим баритоном, которого нельзя не услышать, а главное — нельзя сделать вид, что не расслышал, произношу:

— Юрка, пойдем выйдем.

Юрка идет за мной к обрыву. За мной, потому что дорожка узкая и рядом идти нельзя. Там, где тропинка кончается, я оборачиваюсь и спрашиваю:

— Ты предложил последнюю фразу?

— А хоть бы и я.

— И тебе не стыдно?

— Скажи мне, — мягко и очень спонтанно откликается Юра, — ты знаешь, где в Иерусалиме Машбир?

— Знаю.

— А какая туда самая короткая дорога?

— Не знаю, какая самая короткая дорога.

— Вот когда узнаешь, можешь начинать здешнюю жизнь судить. А пока подожди.

Я непременно плюнул бы Юрке в рожу, если бы не сопливый свист велосипедного насоса, накачивающего дырявую шину болотной жижей: это Дворжинский подошел и дышит. И я остро понимаю, что молчит он потому, что дыхательный его процесс не совместим с устной речью. Еще я вдруг понимаю, что, плюнув Юрке в лицо, буду вынужден немедленно содрать со стены его фотографию. А фотография приклеена белым клеем, и хрен ее сдерешь. Это соображение вызывает у меня сильнейший приступ задумчивости, всегда овладевающей мной перед лицом открытого пространства.

— Знаете, Захарий Яковлевич, — говорю я Дворжинскому, вволю подумав, — почему в английских шарадах пластичные люди, мимы, только всех запутывают, а деревянные, вроде Каца, играют превосходно? Дело в сущности нашего искусства. Ведь его, как любое искусство, можно определить только после смерти. Сейчас уже можно.

Дворжинский медленно кивает.

— Так вот, З. Я., запишите где-нибудь: наше покойное искусство, английская шарада, не имело никакого отношения к пантомиме. Оно было искусством легкомысленного выбора фраз.

Я не стал сдирать со стены Юркино фото. Его соскребли через полгода, когда заново белили наш домик к приезду новых жильцов. Мы же сняли городскую квартиру, в которой книги зажили на полках, картины — на стенах, а фото друзей — в альбоме. Показать? Вот Цфасман, вот Левушка с женой. Отдельной Юркиной фотографии нет. Только на групповой, киевской. Видите: второй слева, в очках.

Только он уже лет пятнадцать не Юрка, а Али-Мехди. Живет в Лондоне. Преподает в медресе.

--">